Йозеф Пушкаш - Четвертое измерение

— А что с рукописью? Ты ее уже перепечатала?

— Нет, — пренебрежительно отмахнулась Тонка. — Мне вообще неохота печатать. Неужели из-за нескольких крон я должна портить зрение? После вчерашнего я еле разогнулась, до того болела поясница.

— Разве я тебя заставляю? Я уже говорил тебе…

— Ужасно хочется апельсина, — перебила она мужа. — Ты не купил апельсинов?

— Нет.

— Мальчику необходимы витамины, надо было купить.

— Сейчас мало фруктов. Как только в магазине что-нибудь появится, тут же расхватывают.

— Но ты наверняка даже не посмотрел, вдруг в Вязниках были. Разумеется… ты же шел по следу этой прекрасной дамы! Что это тебе вообще взбрело в голову? До того она тебе приглянулась?

— Давай не будем ссориться, — устало попросил Ротаридес. — Мы с тобой хуже, чем эти две старухи…

— Хуже? Но они вовсе не ссорятся, — воскликнула Тонка, — ты же сам говорил, что они помирились!

— Давай и мы помиримся, — предложил Ротаридес и, притянув Тонку за руку, неловко пытался ее обнять.

— И тебе следовало бы выпить, — увернулась она. — Мне бы легче было с тобой разговаривать. Нет… я не пьяная, не думай. Я просто притворяюсь пьяной, даже сама не знаю зачем…

— Ужасно хочется апельсина, — прошептала она ему в ухо, когда они уже лежали в своей сборной постели, а в кухне завел свою колыбельную песню компрессор холодильника.

— Завтра обегаю весь город и куплю… — шепотом же сказал Ротаридес.

— Мужским обещаниям в постели грош цена, — вздохнула она.

— Ну перестань дуться. — Ротаридес склонился над ней, коснулся губами ее подбородка.

В ушах у нее раздался насмешливый возглас Панчака: «Старшая карта берет!» Послышалось, как он смеется при расставании, заливается гомерическим хохотом глупого, пошлого мужика, который заглянул за занавеску и застиг женщину за каким-нибудь интимным занятием. Тонка так и застыла, по коже пошли мурашки.

— Нет, сегодня не хочу. — Она в ужасе отодвинулась, невольно подумав при этом: «Вот бы порадовалась Эва, узнав, как я воплощаю в жизнь ее план!»

Он обиженно перевернулся на спину, но на смену обиде тут же пришло полнейшее равнодушие, сознание, что, в сущности, самое легкое — вообще ничего не делать, ничего не добиваться.

— Что с нами происходит, Тонка? — спросил он. — Можешь ты мне объяснить… Что, если это просто какая-то дурацкая… лень?

— Лень, — машинально повторила она. — Мы ленимся чувствовать… Во всем мире ленятся чувствовать…

— Когда у нас дома ссорились, дед, бывало, спрашивал: «Скажите мне, вы, умники, как же могут совершенно чужие люди столковаться о политике, если вы не в состоянии поладить в собственной семье?» Иногда я думаю, что все стало наоборот: дома человек распоясывается, обижает правого и виноватого, а на улице или на работе изображает из себя ангела, этакую ходячую добродетель… будто люди даже не сознают, что это и есть их собственная жизнь, будто они считают, что пока это еще чья-то чужая, а вот потом начнется их собственная… Всё видят поверхностно, как при дефекте зрения, но ведь жизнь на самом деле имеет и свою глубину, и на одно измерение больше!

— И ты полагаешь, мы с тобой его видим?

— Я давал себе клятву, что моя жизнь не будет однообразной, что я не стану равнодушным, не отупею. Но все складывается независимо от меня, независимо от моих усилий… Нельзя купить апельсины, если их нет. Вот как обстоит дело.

— А я виновата? — Тонка приподнялась на локте, вглядываясь в темноте в лицо мужа. Ответа не последовало. — Знаешь, что? Обещай мне, что в конце недели мы куда-нибудь поедем!

— А куда?

— Куда-нибудь. Куда-нибудь за город! Обещай мне!

— Ну ладно…

В углу комнаты Вило почмокал, перевалился с одного края кроватки на другой, ударил ногой в деревянную загородку и явственно проговорил впросонках:

— Восемь!

На последнем уроке Ротаридес раздал тетради, написал на доске три примера, немного подумал и приписал еще один.

— Этот по желанию. Пусть решают только те, кто захочет, и только в том случае, если обязательное задание будет выполнено.

Он заранее знал, что в классе не найдется ни одного ученика, который станет решать необязательный пример, но снова и снова писал его на каждой контрольной. Что, если однажды все же?..

Он сел, посмотрел в окно на трубу кабельного завода и на кроны лип, одевшихся нежными, прозрачными листочками, похожими на желто-коричневые шелковые лоскутки, которыми директор Штрпка постоянно протирал очки, и уткнулся в брошюру Мостепаненка. Не торопясь прочитал:

«Давайте задумаемся над такой проблемой: имеет ли смысл рассуждать об иных мирах, если у нас нет возможности каким-либо способом вступить с ними в контакт? По нашему мнению, не существует неоспоримых оснований для того, чтобы исключать такую возможность. Все вы, конечно, согласитесь с тем, что на каждой стадии человеческого познания существует множество непознанных явлений природы, включая и такие, с которыми человек пока не сталкивался и не имеет никаких контактов. А может быть, следует признать, что существует множество явлений «в себе» или множество миров, на которые на данной стадии развития науки мы никак не можем воздействовать, но существование которых можно теоретически предсказать уже теперь? В конечном счете не исключено, что в будущем будут открыты новые формы взаимодействия и влияния. С их внедрением в практику проблема достижимости или недостижимости этих миров предстанет в новом свете…»

После звонка Ротаридеса остановил в коридоре учитель химии Бруновский, заядлый фотолюбитель, и затащил его вместе с кипой тетрадей к себе в кабинет:

— Зайди, ты должен посмотреть! Ну, что скажешь?

На письменном столе лежала большая фотография, портрет женщины, вернее, не целый портрет, а лишь часть лица крупным планом, на котором выделялись глаза и графически идеальная линия волос.

— Я ее знаю!

— Знаешь? — Химик от души расхохотался. — Ну ты даешь! Ведь фотографию-то делал не я, а один японец. Она была удостоена золотой медали на Всемирной выставке фотографии в Голландии.

— Странно, а мне показалось… — Ротаридесу стоило немало труда расстаться с иллюзией, что перед ним фотография прекрасной Нагайовой.

— Старик, — химик постучал пальцем по глянцевой поверхности снимка, — обрати внимание на глаза! Не иначе как ей сделали операцию, чтобы они не были раскосыми… Если ты знаешь какую-нибудь похожую на нее женщину, могу тебя поздравить. Это же нечто из ряда вон!

Ротаридес поправил стопку тетрадей под мышкой и молча пошел к двери. Химик, упершись руками в стол, смотрел на портрет то вблизи, то задирал голову на тонкой шее, как бойцовый петух на арене.