Дженни Хендрикс - Небеременная [litres]

– Чего не надо?

– Не надо опять плакать. А то я тоже начну, а с меня достаточно. Эта поездка мне все нервы вымотала.

Я рассмеялась.

В зеркале заднего вида я увидела, что Боб вытирает глаза. Перегнувшись через разделяющее стекло, я обняла его за шею и прошептала:

– Спасибо вам.

– Всегда пожалуйста.

А пару секунд спустя мы с Бейли, держась за руки, уже выбирались из лимузина.

Мы не дали возможности протестующим посмаковать наше присутствие. Я услышала, как кто-то вопит: «Позор…», и дверь за нами захлопнулась.

Я, совершенно запыхавшаяся, поспешила к стойке ресепшен:

– Привет, я здесь.

Администратор улыбнулась мне:

– Рада, что вы успели.

Теперь все вокруг было другим. То есть клиника, доктора и медсестры были теми же самыми, но тем не менее обстановка казалась ярче, люди приветливее, тени мягче. Никаких тебе нервных разрядов в желудке, никакого сдавленного дыхания. И я знала, почему оно так. Бейли сидела рядом со мной – так близко, что наши плечи почти соприкасались, и, как и я, ждала, когда меня позовут. Мы не разговаривали. Нам было это не нужно.

– Пациентка под номером семьдесят шесть? – сказала медсестра.

– Это я.

Бейли улыбнулась:

– Пойди и порви их, тигрица. – Я закатила глаза. – Что-то не так?

– Не надо. Пожалуйста, не надо, – с трудом выговорила я. А затем, неожиданно, она прижалась ко мне, крепко заключив в объятия. Я подалась назад, схватилась за ее майку и зарылась лицом в зеленые волосы. А потом, раз стоять так целую вечность было невозможно, мы отпустили друг друга.

Я пошла к медсестре. Она распахнула передо мной дверь:

– Иди за мной.

И я пошла.

Когда мы вышли из клиники, солнце стояло уже ниже. Тротуар был пуст – протестующие отправились на заслуженный отдых.

– Ну? – спросила Бейли. – Как ты себя чувствуешь?

Я взглянула на подсвеченные золотистым и розовым здания, пустую улицу, деревья, не тронутые теплым дневным ветерком. И поднимала глаза все выше, выше к небу, к его спокойной голубизне. А потом я улыбнулась:

– Я чувствую себя… собой.

– Я спрашивала о другом. «Тебе больно?» Или «Ты можешь нормально ходить?»

– Да, – слегка смутившись, ответила я. – Могу.

– Хорошо. Потому что я помираю от голода и вижу в конце улицы мексиканскую забегаловку. Как насчет начос?

– Не вопрос.

Ресторан оказался лабиринтом из зальчиков, украшенных мексиканскими флагами и выцветшими пиньятами. Он был заполнен семьями, выбравшимися поужинать в субботу вечером, и потому был пестрым, шумным и, казалось, бесконечным. Мы сели напротив друг друга, перед нами высилась гора начос в золотистом сыре и жирном мясе. Засовывая их один за другим в рот, мы прерывались только на реплики вроде «Хорошо» или «Я хочу замуж за эти чипсы». Наконец Бейли сделала огромный глоток газированной воды и с удовлетворением вздохнула.

– Так когда у нас автобус?

– Мы на него опоздали. Следующий только завтра утром. – И я увидела, как Бейли осознает только что сказанное мной.

– Когда ты переносила свою процедуру, чтобы найти меня, то понимала, что не сможешь оказаться дома вовремя.

Я пожала плечами:

– Найти тебя было важнее.

– Но как же твои родители? Они узнают обо всем. – Я снова пожала плечами, удивленная тем, как сильно опечалилась Бейли. – И в школе разнюхают.

– Ясное дело. – Я не смогла скрыть, что мне, в общем-то, это безразлично.

– Ты поступила глупо.

– Нет. Не глупо. – Мои глаза сверкнули. – Я не жду благодарности или чего-то подобного, и не надо так злиться.

– Я и не злюсь! – огрызнулась Бейли.

– Тогда почему ты на меня почти кричишь?

Бейли вздохнула, расстроенная:

– Прости. Просто… До этой самой минуты я ничего не понимала. Ты раскрыла мне глаза. Но мы же делали все, чтобы никто не узнал. – Она достала бумажник. – У меня семь долларов. А у тебя сколько?

– Двести восемьдесят. – Мне не было нужды пересчитывать деньги. Я точно знала, сколько у нас осталось.

– Как думаешь, кто-нибудь продаст нам машину за двести восемьдесят семь баксов?

– Если и продадут, то мы на ней далеко не уедем.

Бейли запустила пальцы в волосы:

– Не думаю, что ты понимаешь, каково тебе придется. Уж поверь мне. Я знаю, как оно бывает, когда против тебя ополчилась вся школа. – Она взяла еще одну чипсину и сунула себе в рот. А затем пробормотала что-то вроде: – Я этого не заслужила.

Я в удивлении моргнула:

– Конечно, заслужила.

Бейли фыркнула:

– Попробуй повторить это, когда половина футбольной команды скандирует «шлюха», завидев, что ты идешь по коридору. Или перешептывается о том, что ты сатанистка – ведь ты не носишь розового. Повтори это, когда учителя делают вид, будто не замечают, как тебя то и дело толкают в коридорах, – ведь ты такая странная. – В каждом ее слове сквозила горечь. Увидев выражение моего лица, она, по обыкновению, выгнула бровь. – Что? Думаешь, мне нравилось все четыре последние года сидеть в столовой в одиночестве? Словно у меня был выбор?

– Ты всегда делала вид, что он у тебя был.

Она закатила глаза:

– Такое не выбирают.

– Ну, теперь тебе будет с кем сидеть. – Я улыбнулась, стараясь, чтобы это вышло непринужденно, хотя глаза у меня были на мокром месте. Бейли лишь фыркнула в ответ. – Ты это заслужила, – повторила я.

Бейли широко улыбнулась:

– Знаешь, будет весело, если за моим столом окажется еще одна изгойка.

– Ты научишь меня огрызаться на тех, кто проходит мимо?

– Ага. И одолжу тебе свои старые армейские ботинки. Ты должна выглядеть соответствующе.

Я хихикнула:

– Может, я даже выкрашу волосы в зеленый.

– Верно. И проколешь себе нос или еще что. Теперь хихикали мы обе. Бейли подняла взгляд вверх, ее глаза сияли. – Знаю, это вроде как ужасно, но я не собираюсь врать, будто слегка взволнована. Именно так я представляла себе жизнь в старших классах – мы вдвоем против всего мира.

Меня словно холодной водой окатили, смех сменился чувством вины.

– Мне ужасно жаль, что мы потеряли столько лет. – Я кисло улыбнулась. – Но, по крайней мере, несколько недель тебе обеспечены.

Бейли тоже больше не улыбалась. Она помотала головой:

– Послушай, у меня всегда есть для тебя место за моим столом, но это хреново, если ты действительно будешь вынуждена сидеть там.

Я кивнула. Я не могла притвориться, что все безоблачно. Мне нравилась моя жизнь. Она была удивительной. Я принадлежала к тем раздражающим всех людям, которые собирались оглядываться на учебу в старших классах с любовью. Но теперь это в прошлом. Мои родители, мои подруги – все всё узнают. Образ прекрасной, идеальной Вероники Кларк будет уничтожен. Годы в клубе дебатов, сплошные пятерки, членство в совете учеников не имеют больше никакого значения. Я останусь в памяти всех лишь как девица, умудрившаяся залететь и сделавшая аборт.