Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Мучились мы с этой заботой, ночей не спали, сто раз заходили на вокзал, толкались у билетных касс, на перронах стояли, пиво пили кружку за кружкой, чтоб в конце концов выскочить из поезда и вернуться к вдовушке. Письма много раз начинали писать, звали приехать, просили подкинуть деньжонок. Но ни одного письмишка так и не отправили, все изорвали в клочки, сожгли в печке, прослезясь, запили смородовым вином, по стаканчику чистой опрокинули. И постановили, что нечего нам ехать в деревню над рекой, обходить дядьев и теток, клянчить деньги, и писем не стоит слать, лучше съездить в ближайшую деревню, почти что слившуюся с городом, пошататься по ней денечек, круглыми сиротами прикинуться, присмотреть исподтишка Франусю родителей, определить по виду, по цепкому взгляду, по толковым речам, кто посолиднее, и привести в костел на венчанье, а коли понадобится, то и заплатить, не скупясь, за понапрасну потраченное время.

— Ты, сукин сын, малярная гнида, босомыжник вшивый, шелудивый, сроду не умывавшийся, — говорил я, захмелев, Франусю и лупил его по башке, а сам незнамо как радовался, что удалось его отвратить от мысли привезти из деревни родителей, а то и дядей, теток, свойственников. Одного только мне было жаль: корзин с яичками, с прессованным домашним сыром, зажаренных в духовке кур, фаршированных потрошками, подрумяненных на масле индеек, хрустящих гусей, а возможно, колбас, целой грудой вываленных на стол, окороков, зельца, ветчины, особых пирогов и ватрушек.

Рады не рады, за неделю до свадьбы поехали мы с Франусем в ближнюю деревню, по домам походили, поминая, как должно, Иисуса Христа, погуторили с мужиками, с бабами — вроде как бы нам молочные продукты понадобились. Под конец завалились в грязную, как хлев, пивную, где воняло спиртным, помоями, зацветающим под стеклом окороком; за кружкой пива, желтого, как моча, бывалого шустрого мужичонку, который не говорил, а будто читал слова, загодя написанные на засиженной мухами стене, упросили, соблазнили щедрым задатком, чтоб побыл отцом Франусю, круглому сироте, пригретому городом. Заодно за пару тысчонок сговорились насчет деревенского оркестра и трех свадебных бричек, гнедых лошадок к ним подобрали в конюшнях, видных парней пригласили возницами. Наказали им, чтобы в ближайшее воскресенье чуть свет подкатили к вдовушкиному домику, забрали нас, отвезли в предместье, где жила Ада, а потом во двор замка, к собору. Так же мы условились с ребятами из предместья, из деревянного клуба, которые скинулись ради Ады на три такси, три просторные «волги», украшенные лентами, ветками мирта. И я, как старший шафер и кореш Франуся, раскошелился, поскреб в мошне, поставил бочку пива, изрядное количество поллитровок, да еще-своей лапой ущупал в знакомой теперь деревне здорового подсвинка, которого приказал зарезать, чтобы наготовить колбас и, как мужицкий, полевой деликатес, на свадебный стол кинуть.

В первое после поста апрельское воскресенье («в апреле любо-дорого на свадьбе веселье») мы выехали из предместья на «волгах», словно на добрых тройках, в легких, на резиновом ходу, бричках, притарахтели в город, желтый от первой непорочной зелени, и покатили прямо в замок, к собору, где заваленный цветами алтарь, епитрахиль и ладан, где лежат на подносе золотые обручальные кольца. У отцов города выпросили разрешение на эту поездку, выклянчили личными посланиями, обязательствами, принятыми коллективами окрестных заводиков, пообещавших и жару выпускать больше бутылок с лимонадом, с содовой. Мимоходом упомянули о рабоче-крестьянском союзе, которому предстоит быть скрепленным брачными узами, узаконенным, как положено, в официальном учреждении. Так что мы ехали по городу, точно благородные, одновременно на городской манер и на деревенский, вперемешку на трех бричках и трех «волгах», под оркестр, с песнями, и музыки у нас было две — с городских дворов да с поля чистого.

Загромыхало во дворе замка, зазвенело свадебной упряжью, запахло лошадиным потом, зацокало подковами, ржанье понеслось, как прежде, в былые времена, как в минувшие века. Будто не мужик деревенский, батрак, едва продравший глаза, бурый медведь, выволоченный за загривок из бора, венчаться приехал, а какой-нибудь королевич, Ягеллонов внук, зачатый от меча, рожденный куделью, давно расплетенной на нитки, чтоб заплату на заплате ставить, женился на царской дочке, золотой Руси. Возможно, поэтому все гости — и те, которых мы за плату подрядили в деревне, и наши знакомые из предместья — торопко прошмыгивали по двору, проскальзывали в собор и там степенно вышагивали по каменным плитам, словно не свадебную фату несли, а королевскую мантию, к державе и скипетру, лежащим на атласной подушке, ежеминутно прикладывались, к ногам королевским, обутым в полусапожки, склонялись низко, смиренно, на коленях, просили благословения.

Взопрелого, мокрого, как мышь, Франуся, при бабочке, в тесноватой, сдавливающей шею рубашке, в креповом костюме, в одолженных у меня лакировках вела моя подружка, старая дева, расфуфыренная, обвешанная золотом. Я глаз не мог оторвать от ее вздернутого носика, на котором росла, набухала капелька пота. Подружку отыскали специально для меня в предместье; шепотком, по углам, под секретом рассказывали о ее бессчетных теплицах, где укроп и салат, гвоздики и чайные розы, зеленые огурцы и золотистые помидоры. Отсюда и кольца на руках, на каждом пальце по штуке, золотые часы на запястье, браслет на другом, ожерелье на пышной груди, верно лифчиком вздыбленной до небес. Я как будто не сопящего Франека вел, а чудом оживший стог сена вез с июньского луга. Зной от него бил, жар молодого тела. Заглядевшись на перезрелую богатейку, которую со свечой сыскали в предместье, забыв, как меня упрашивала, умоляла прийти Ада, заслушавшись шороха золотого дождя при каждом движении этой живой мошны, я несколько раз наступил невесте на фату, задержав на минуту свадебное шествие.

А тут уже приглашенный музыкант, артист, в полутьме на скрипке заплакал, выжал бабью слезу, к трепещущему, как голубь, кадыку исподтишка подобрался. «Женился бы ты, Ендрусь, на этой ходячей казне, на монетном дворе, плодящем денежки. Подкатился бы к ней по всем правилам, обогрел ласковым словом, уломал, уговорил честь по чести». А там уже зажгли все свечи, жениха с невестой подвели к алтарю, зазвенел колокольчик, приказывая упасть на колени. «Боже ты мой, господи Иисусе, от моей-то, от подружки, парижскими духами несет, лаком, склеивающим прическу, пахнет, черной замшей, недавно превращенной в костюм. А руки у тебя, Ендрусь, однако ж, потеют, горячая струйка течет промеж лопаток, и пальцы сами собой мельницу крутят, трещат на весь собор, выламываясь из суставов. Ты их хорошо знаешь, тебе про них все известно. Они и не задумаются, не постесняются нисколько, не побелеют от страха: вон небось уже две-три молитвы, как забрались под замшу, копошатся в белье, обмирают, будто собачонки какие». А там уже другие руки связывают епитрахилью, обручальные кольца на изъеденные известью пальцы, на сироткины пальчики надевают. «Переехал бы ты к ней, Ендрусь, скользнул в кроватку, притулил к себе, легонько прижал, день и ночь уламывал, ласкал, любовью превратил в служанку».