Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Только начав играть, они незаметно становились такими же гостями на празднике, как и все. На них были долгополые сюртуки и ермолки, и руки их складывались для иной молитвы, приучены были к иной работе, они не пахали землю, не сеяли хлеб, не принимали новорожденных сосунков, не резали их и не сдирали с них шкуру, а потому никак не находили согласья с руками праздничных гостей. Но когда музыканты наклонялись над инструментами, а значит, над деревней, сидевшей и поле, в лесу, в овчинном кожухе, в корчме, наклонялись, чтобы извлечь праздничные звуки, они, музыканты, приходили со всеми в согласье. Ведь звуки им удавалось извлечь такие — дай бог, чтобы каждому так удавалось извлечь сад из-под глубокого снега, кружева из льняного мотка, золотого щегла из полена акации.

И в то воскресное утро я сначала увидел развевавшиеся по ветру полы, контрабас за плечами и скрипки за пазухой. Музыканты шли от леса лугами. Входили поодиночке на пустошь, что лежала гораздо выше лугов. Шли по холмистому краю — почти по небу, по самой зорьке: луга вдруг покинули их, а пустошь, что травинка за травинкой убегала к ракитам, еще не вышла им навстречу. Я знал: дойдя до плетня с перелазом, что отгораживал пустошь от хлебов, они снимут из-за плеч контрабас, повынимают из-под сюртуков скрипки и кларнет. И заиграют. Я ждал их игры. И подумал, что тогда-то и начнется для меня гулянье. И встал я нарочно пораньше, чтобы не проспать случайно первого звука на пустоши, на августовской зорьке.

К тому же, уговорившись с Хелей встретиться на гулянье, я поглядывал вчера весь день на ее дом и видел ее в высоко зашнурованных красных башмачках, в широкой юбке и вышитом лифе. От этого я без конца думал о гулянье и даже пробовал в риге, в конюшне, в доме и в поле, когда вокруг никого не было, сочинять припевки и притопывать, чтобы показать себя на гулянье, бросая в контрабас по злотому или по два.

А если бы даже я и не уговаривался с Хелей встретиться на сегодняшнем гулянье, то все равно встал бы до зари, чтобы увидеть идущих из лесу и с лугов музыкантов. И раньше, когда еврейским музыкантам случалось играть в нашей деревне, я вставал на заре и внимательно приглядывался, как они приближались к нашей околице. Вставал я так рано вовсе не потому, что путал этих еврейских музыкантов из деревянного местечка за лесом с теми музыкантами, что играли когда-то в Кане Галилейской. А потому, пожалуй, что не мог понять, отчего они, идя по холмистой части пустоши, перед самой околицей, от которой начиналась наша деревня, вся в гусином пухе, в звериной шерсти, в разъезженной глине, в сонном бормотанье, снимают контрабас, достают из-за пазухи скрипки и кларнет и начинают играть, И потому еще, может, что совсем карапузом, не в силах дождаться, когда родится обещанный мне жеребенок, я проснулся на рассвете и, выйдя на порог, в первый раз увидел нынешнего отца этого семейства — первую скрипку, шедшего с оркестром на гулянье. Тогда он играл на контрабасе. В то время первую скрипку в оркестре играл отец нынешнего отца, и он тогда нес за спиной холщовую котомку с кошерной едой.

А во второй раз увидал я этот оркестр зимой. Но не видел, как он подходит к деревне по пустоши на косогоре, по снегу, покрытому заячьими, куньими, лисьими и вороньими следами — зимой об эту пору еще темно, и ни одного мальца так рано с печки не стащишь. И меня тогда не вытащить было из-под овчинного кожуха. Еврейских музыкантов я увидел позже, днем, когда они выезжали из-за ракит на широких санях, расписанных дерущимися петухами.

Шел снег, и в этот снег со взмыленных коней, что были разукрашены лентами, колокольчиками, еловыми ветками, летели хлопья пены. А музыканты стояли в широких санях, расписанных дерущимися петухами, и вовсю размахивали смычками. И, размахивая смычками, всем своим существом тянулись за ними, чтобы стоя удержаться в санях и ни на волосок не оторваться от мелодии. А снег валил все гуще и гуще, старался засыпать музыкантов, смычки и резные инструменты.

Вот я и подумал, что музыкантам нарочно дали таких норовистых коней, чтобы кони понесли и оторвали их от мелодии. И не зря, видно, я так подумал: коням все-таки удалось ускакать от стоявших в санях музыкантов. И уже сами по себе, волоча перевернутые сани, расписанные дерущимися петухами, кони мчались из-под ракит на широкую пустошь. Только что музыканты стояли в санях и изо всех сил держали мелодию — и вот они врассыпную лежат на пустоши, покрытой снегом, а под снегом скованной льдом.

Рядом с музыкантами и на них валялись скрипки и кларнет. А нынешний отец, тот, что сейчас ведет оркестр на гулянье, лежал в разбитом контрабасе. Я еще не успел добежать до музыкантов на заснеженной пустоши, а они уже поднимались и с их помощью поднимались скрипки и кларнет. Не мог только подняться нынешний отец — тогдашний контрабасист, и не мог встать на деревянную ногу разбившийся под ним контрабас. Пришлось музыканта вытаскивать из контрабаса. Но пока он лежал, вытащить его было трудновато. Вот его и поставили вместе с контрабасом на обледеневшей пустоши, и двое держали его под руки, а еще двое изо всех сил стаскивали с него разбитый контрабас. А когда наконец удалось поставить отдельно музыканта и отдельно контрабас, мы услышали, как тогдашний холостяк, а нынешний отец говорит собравшимся вокруг гостям:

— Ой, люди мои, люди, если бы вы знали, как мне хочется смеяться. Смотрите, люди, какую со мной шутку выкинул сегодня этот урод. Столько лет я ему брюхо почесывал, шею гладил осторожненько, по спине, вдоль хребта всей рукой водил, а он только сегодня, на этом фаянсе, на этой ледяной штуке замычал, как полагается.

Вот после тех слов о разбитом контрабасе и после того, как люди смеялись и сами музыканты смеялись, мне и понравилась эта семья из деревянного местечка. А потом она понравилась мне еще больше, когда разбитый вдребезги контрабас был уже склеен и опять мог ходить по свадьбам и гуляньям и убегать с пробитой спиной и израненным брюхом с этих свадеб и гуляний через выдавленное локтем окно.

И я ни разу не прозевал еврейского оркестра, с тех самых пор, как тогдашний юнец, а нынешний отец семейства женился в деревянном местечке и у него посыпались дети, а он все чаще, выручая своего отца, стал играть на скрипке. И только иногда — на склеенном контрабасе. И как-то весной, когда его старый отец, отогретый от снега, вынутый из-под перин, приковылял к нам на свадьбу, ему, тогдашнему молодому муженьку, пришлось играть на контрабасе.

Но контрабас, всегда такой хороший, звучал не так, как обычно. Только перед обедом, когда музыкант, выходя в весенний сад, положил его брюхом на стол и из него стали выскакивать друг за дружкой едва оперившиеся цыплята, все разъяснилось. Оказывается, жена, не допросившись для наседки корзины с соломой, использовала вместо нее кое-как склеенный контрабас. Тогдашний молодожен, а теперешний глава семейного оркестра, в тот раз был весьма смущен. Но все-таки нашелся и сказал, что этой громадине уже несколько лет хотелось кого-нибудь родить и наконец-то она родила столько маленьких скрипочек. И раз уж так случилось, он теперь может не беспокоиться и доверить громадину своему сыну, а сам будет играть первую скрипку.