Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Из сада меня понесло в конюшню. Чистя скребницей и расчесывая щеткой лошадей, я и им нашептывал в уши все то, о чем недавно узнал пес. Потом я, стараясь не разбудить уставшую от работы мать, на цыпочках вошел в дом, снял со стены зеркало и вынес его в сад. Зеркало я поставил на колодезном срубе и принялся сбривать порядком отросшую щетину. В зеркале отражалась почти вся пустошь под ракитами и наш конец деревни. Разглядывая все это, я заметил, что справа от моего лица виден дом солтыса, а слева — пригнувшаяся к земле, словно много раз жеребившаяся кобыленка, крыша соседа.

Тогда-то, впервые за эти дни, я подумал о дочке соседа. Я словно увидал, как она идет под ракитами, высоко подняв голову, ловя губами веточку, и зажмурился, чтобы представить себе входившую в пруд Хелю. Размечтавшись, я порезался, вскрикнул и открыл глаза. Умывшись почти ледяной водой, чтобы остановить кровь, я снова намылил щеки и взял бритву. Голова моя опять отражалась между этими двумя домами. Я пробовал передвинуть зеркало на срубе. Не помогло. Я по-прежнему видел себя между двумя домами. Тогда я забрал зеркало со сруба и ушел в сад. Зеркало я подвесил в кроне молодой яблоньки.

Правда, под ветвями сада было темнее: я едва мог разглядеть себя в листьях, красных яблоках и оседавшем на крону деревца утреннем облаке. Но уж лучше бриться на ощупь, чем снова закрывать глаза и видеть, как спят в этих двух домах девушки. К тому же, видя обеих девушек, спавших клубочком, с коленками под подбородком, я снова не знал бы, какая из них мне больше нравится и на какой мне жениться.

Было еще рано, и проснувшиеся птицы только-только стали наклевывать белую сердцевину дня. Я выплеснул в водопойную колоду с десяток ведер воды и, раздевшись догола, искупался. Смывая с себя лошадиную пыль и шерсть, дремоту и сонные видения, я думал о предстоящем гулянье. Видя себя то в танце, то у контрабаса, то на холодке под ракитами, я вошел в дом, чтобы одеться. Я достал из шкафа пепельно-серый костюм, купленный в прошлом году, и белую рубашку с отложным воротником. Я уже заметил, что, если на мне этот костюм и эта рубашка, все девушки на меня оглядываются. В этом-то костюме я и решил пойти на гулянье. Принарядившись, с мокрыми после мытья волосами, я вышел в сад причесаться и полюбоваться на себя в зеркало, оставленное в ветвях яблоньки.

В моем лице, всегда удивленном, помнившем, как видно, еще с детства коров, что паслись на пустоши и все дальше за лес перебрасывали на рогах солнышко, гусей, что щипали в реке позеленевшее облако, дятла, что будил по утрам вечно заспанную старую яблоню, — в этом моем лице пряталось и другое, и третье.

О первом лице я знал почти все — не знал только, каким оно было, когда я засмотрелся на Христа, вынутого из придорожной часовенки (соседский дедушка обрезком доски латал ему дырявую спину), и когда загляделся на сороку прежнего приходского ксендза, что кричала на хуторян, потравивших ксендзовы луга: «Воры, воры!» Ну и второе лицо, что немного заслоняло первое, было мне знакомо. Именно так я уже давно представлял себе лицо человека, который на людях целует израненные ступни, поет церковные псалмы, перевязывает собакам раздавленные лапы, мастерит птицам домики, а самому ему не на что как следует поесть и одеться, и вот он таскает перины с садового плетня, кур из курятника и уводит из соседской конюшни статного коня. Но я никак не мог понять, откуда взялось третье лицо, что проступало понемногу в первом и понемногу во втором.

Только гораздо позже, когда третье лицо заслонили новые лица, я понял, что с таким лицом парень ходит к девушкам, идет с ними в луга, в августовскую воду, усеянную яблоками, и, приручив брыкливого жеребенка, видит в девичьих зрачках карапуза, ползающего в саду. Глядя на три лица, что проступали друг в друге, я не очень-то понимал, какое из них считать своим, какое выбрать для будней, а какое — на праздник.

Помню, что я думал об этом, идя с матерью в костел, думал в костеле, думал, собираясь на гулянье. Пришел я на гулянье позже, чем хотел. Еврейский оркестр давно уже играл. На помосте, сколоченном из неструганых досок, украшенном пихтовыми ветками и ленточками из папиросной бумаги, танцевали оберек. Я стоял под ракитами, за старыми мужиками и за бабами с детьми на руках. При своем росте я мог без труда поверх голов видеть танцующие пары.

Под ракитами, в тени, стояло несколько велосипедов и даже три брички. Видно, парни из соседних деревень, узнав, что играть будет еврейский оркестр, гурьбой нагрянули на гулянье. Старательно разглядывая танцоров, я заметил несколько человек из-за реки, из деревни Ясека. Как обычно, в карманах у них были кастеты и молотки. Это было видно во время танца. Расстегнутые пиджаки не развевались на ветру, а плотно облегали бедра. Боясь, что все это гулянье к вечеру закончится дракой, я полез в карман, проверяя, там ли моя «пушка».

Вдруг среди танцоров мелькнула знакомая коса. Встал на цыпочки, я узнал Хелю. У меня заболело под ложечкой. Ноги перестали слушаться. Я попятился в гущу ракит. Сомнений не было, Хеля танцевала с каким-то парнем из-за реки. Держа правую руку в кармане, я все сильнее сжимал револьвер. Только почувствовав, что по металлу стекает пот, я вынул руку и закурил. Боль под ложечкой понемногу утихала. Я опять мог свободно переступать с ноги на ногу.

Засмотревшись на танцоров, глядя на расплетавшуюся в танце косу, я только теперь почувствовал, что кто-то стоит сзади меня и тихонечко дышит. Я оглянулся. Под ракитами, держась за низко нависшую ветку, с травинкой в зубах стояла дочка соседа. Я улыбнулся ей. Она кивнула мне. Забыв о танцующей Хеле, я подошел к девушке.

— Пойдем, Марыся, потанцуем.

И, взяв ее под руку, стал пробираться сквозь толпу к помосту. Музыканты как раз перестали играть. Танцоры спускались с помоста под ракиты. Проходя, я наткнулся на Хелю, она шла под руку с парнем из-за реки. Я видел, что Хеля хочет высвободить руку из-под его локтя и подойти к нам. Но мы уже поднимались на помост, к музыкантам. Я поздоровался с кларнетистом. Мы были знакомы уже года два, с тех пор, как вместе проходили рекрутскую комиссию в повятовом городке. Я заметил, что, болтая со мной, он все время приглядывается к стоящей рядом Марысе. Наконец, видимо, не выдержав, кларнетист спросил:

— Твоя? Цимес. Когда свадьба? Если скоро, так я вам сыграю. Ох как сыграю, Петр, как сыграю. Никому я так не играл.

Он взял Марысю за подбородок, поднял ее лицо к солнцу и добавил:

— Хороша, Петр. Не сойти мне с этого места, если я такую видал. Где ты ее отыскал?

— А этого я тебе, братец, не скажу. Еще забредешь туда. И станешь всю ночь играть да петь, пока она на порог не выйдет и за тобой, как за святым, как за колдуном, не пойдет, вздыхая. А я с ней намаялся. Ты представить даже не можешь, как я намаялся. Вот такую кроху на руках носил. Ходить учил. За уши тянул, чтобы подрастала у меня. А раз она у меня подросла, хочу с ней станцевать. Сыграешь нам, Моисей?