Тадеуш Новак - А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк

Первой с криком бросилась бежать Хеля. За ней Марыся. Мы побежали за ними, окликая их. И догнали только в лозняке. С трудом удалось притащить их обратно к реке. Но подойти к дереву они ни за что не хотели. Мы спустились к нему сами. И правда, приблизившись, увидели, что сквозь почти белую кору, из самой сердцевины, проступает чье-то лицо. В голове моей промелькнули все рассказы о колдуньях, живущих в осинах. Мы вплотную подошли к стволу. Посчитали дырки от пуль. Их было четырнадцать. Со дна реки мы достали две пригоршни серого ила. Рану за раной залепляли мы все отчетливей проступавшее из сердцевины лицо. Когда я замазывал илом последнюю рану, дерево вздохнуло и затихло, все, до самого малого листочка. Я протянул парню руку и, хлопнув его по спине, сказал:

— Метко стреляешь. На войне бы так.

— И ты — стрелок меткий. А на войне-то мы небось встретимся. Все говорят, вот-вот начнется.

— Да, поговаривают. В небе ее видят. В сполохах да в птицах. И в реке ее тоже видят. По дну белому с винтовкой ходит. Рыбьим глазом из ила на рекрутов поглядывает. А мы ее, как пить дать, в этом дереве врасплох захватили.

— Может, и захватили. Кто его знает, дерево-то. Осина, как баба, как колдунья какая, все, что хочешь, болтает.

Мы подошли к девушкам. Они спросили чуть не в один голос:

— Кто победил?

— Осина, — сказал я. — Кума ваша белая. Осина.

Посвистывая, гуськом — берег был обрывист, подмыт рекой, — мы дошли по едва протоптанной тропинке до брода. Закатав брюки выше колен, вошли в воду. Парень, правда, говорил, что дойдет и сам, но я уже знал, что плавать он не умеет, и на всякий случай шел рядом с ним. Когда мы вошли на песчаную отмель, истоптанную теми, кто раньше нас возвращался с гулянья, и тянувшуюся до ивняка на том берегу, мы наклонились к воде и умылись. Вода текла сквозь наши пальцы и отливала красным, как сок, который выступал на осине. А у самого мелководья вода пахла снулой на жаре рыбой, водорослями, тухлыми ракушками, гнилой древесиной.

— Ты на свадьбу ко мне придешь? — спросил я парня, потрепав спадавшие ему на глаза волосы.

— Приду. Да первый ты ко мне придешь и споешь мне, Петр. Ты мне нравишься, когда поешь. Да и без припевок тоже, брат, нравишься.

— Так ты заглядывай к нам.

— Загляну, загляну, не бойся.

— А я и не боюсь, Стах. Знаю, заглянешь. Я это сразу увидал.

— Ого, а я и не знал, что ты так здорово видишь. Хороший у тебя глаз.

Я рассмеялся и, показав на стоявших на берегу девушек, сказал:

— А может, дурной, дружище?

И, круто повернувшись, вошел в воду, едва доходившую до щиколоток. Когда я вышел на высокий берег и встал возле Хели с Марысей, парень входил в лозняк. Он оглянулся, подняв над головой сцепленные руки. Потом свистнул несколько раз в два пальца и скрылся в лозняке.

Я взял девушек под руки и, прижимаясь к ним, вошел в лозняк. Мы спугнули кормившуюся на полянке стаю фазанов. Девушки, струсив, еще крепче прижались ко мне. Я воспользовался этим и поцеловал их в губы. Через весь лозняк мы, все трое, шли бедро к бедру. Я не выдержал, и рука моя скользнула в вырез Хелиного лифа. И ощутила не то большое яблоко, не то живого зверька. А левая моя рука уже привыкла и к яблоку, и к живому зверьку, и поэтому, как я ни удерживал и ни уговаривал ее в мыслях, она очутилась за лифом у Марыси. Девушка сначала отодвинулась, но когда в моей ладони оказалась живая сочная груша, прижалась ко мне еще сильнее.

И шли мы по трехлетнему лозняку все медленнее и медленнее. А идя по лозняку, я забыл и все никак не мог вспомнить, что я люблю больше. Яблоко или грушу. Наверное, потому не мог вспомнить, что не привык взвешивать в ладони ни яблок, ни груш. Я срывал их с веток и жадно вонзал в них зубы, чтобы поскорее утолить жажду. А из этих двух мне было знакомо только яблоко. Я знал, каково оно на вкус и как живое яблоко смешивается с яблоками, сорванными с веток. Потому-то, познакомившись уже с яблоком, я изо всех сил старался удержать живую грушу.

Не проронив за дорогу ни слова, мы поднялись на дамбу. Оттуда мы видели всю деревню, окутанную сном, но уже с петухом на плетне, петух во все горло орал на тетеревиную зарю. Испугавшись и петуха, и зари, мы отодвинулись друг от друга и вдруг все трое наперебой заговорили о реке, о Стахе, о лице, что так отчетливо проступило на белой осине.

Болтая так, мы вошли на огороды. Хеля хотела затащить нас к деду с бабкой за яблоками. Но уже совсем рассвело, и я боялся, что мы перебудим собак, а потом спугнем и чуткую стариковскую дрему. Я пообещал девушкам, что у моего дома они нарвут себе яблок, сколько захотят. Мы не стали рвать дедовых яблок и рысцой припустились по росистым огородам. Девушки — впереди, я — за ними. Мелькали их босые ступни. На спинах вместе с косами подскакивали связанные шнурками башмаки.

Так босиком, после дождя, мы ходили, бывало, в костел. Только у самого костела, обмыв ноги в луже, надевали башмаки. Да и огороды, тоже босые и почти пустые после жатвы, немного напоминали костел. Ведь уже начинали золотиться далекие холмы с деревянным ветряком за Вислой, и в приходском костеле зазвонили к утренней молитве. И сразу же над нашими головами откликнулся жаворонок. Как оперенная стрела, выпущенная из лука, все выше и выше вышивал он погоду.

Под звон жаворонка подошли мы к моему дому. Девушки вошли под молодые яблоньки и, нагибая ветки, срывали с них яблоки. Я помогал им, доставая до верхних ветвей, на которых яблоки были крупнее. Сорванные яблоки я честно разделил между ними. Когда у девушек за пазухами было полно яблок, мы пошли к риге. Приоткрыв дверь, мы уселись на высоком пороге и, грызя яблоки, принялись сплетничать о парнях, что приходили на гулянье.

Когда под ракитами проехал в лес за дровами первый воз, девушки стали собираться домой. Я хотел удержать их и даже затащить в ригу на сеновал — полежать со мной рядом, нарадоваться друг дружкой, да вдоволь наесться яблок, теплых от наших тел. Но они отказались, говоря, что дома, верно, уже беспокоятся. Я пошел в сад. И правда, у Хели и у Марыси двери сеней были приоткрыты. И я не стал задерживать девушек и попрощался с ними. Мы уговорились встретиться в следующее воскресенье у реки. Когда они уходили пустошью под ракитами, я стоял у калитки. Стоял до тех пор, пока за ними не затворились двери сеней.

Я подошел к колоде, чтобы умыться. Наливая воду и оглядывая сад, я заметил, что на яблоне все еще висит зеркало. И мне захотелось посмотреть, как я выгляжу после гулянья, после выпивки, после утренней прогулки у реки. Будто боясь в себе что-то спугнуть, я подходил к зеркалу на цыпочках. Шага за два я увидел в нем по-прежнему дремавший сад, поле за садом и два-три дома за полем.

Закрыв глаза, я на ощупь прошел два шага до зеркала. Коснувшись вытянутыми вперед руками ствола яблоньки, я опустился на всю ступню. Но еще долго стоял я с закрытыми глазами перед зеркалом. Только услышав, как пес выбежал из кукурузы и стал тыкаться мокрой мордой в мои босые ноги, я открыл глаза. И отступил на шаг, ведь я стоял лицом почти вплотную к зеркалу. Мое отражение напоминало немного то лицо, что выступило на осине.