Эмили Дин - Все умерли, и я завела собаку

Мама с яростью и смятением посмотрела на меня.

– Я не собираюсь списывать ее со счетов. Я не такая, как ты. Я должна верить!

– Я не знаю, что еще тебе сказать, – вздохнула я.

Я вышла из палаты, решительно прошла в дамскую комнату и села на пол. Мне было больно слышать, что я списала свою сестру. Наш разговор был продиктован страхом – страхом перед тем, что мы теряем ее и ничего не можем сделать, чтобы помешать этому. Мы боролись за то, кому она принадлежит. Наверное, мы всегда вели эту борьбу. Но сейчас конфликт вышел на поверхность. Рэйч всегда говорила: «Никогда не надо ссориться в Рождество! Это просто невозможно!» Думаю, она распространила это правило и на палату интенсивной терапии.

– Прости, мама, – сказала я, вернувшись в комнату для посетителей.

Время и выпитый в столовой чай меня немного успокоили – порой в мыльных операх показывают чистую правду.

– Я просто хотела, чтобы ты была готова, – добавила я.

– Знаю, знаю… Прости меня, дорогая, – ответила мама, протягивая руки.

Я уткнулась лицом в ее шею, ощутив древесный запах амбры – аромат моего детства. Но в маминых глазах все еще читалось потрясение и нежелание мириться с тем, что должно было произойти.

Я позвонила папе. У него было право прийти и провести с Рэйч последние моменты ее жизни. Он не сидел с нами в больнице в эти дни – и смирился с этим с привычным спокойствием. Он сознавал, что его роль в нашей жизни была слишком уж второстепенной, чтобы сейчас оказаться в ее центре. Я звонила ему и сообщала новости, а он красноречиво рассуждал о нашей общей боли. Печаль никогда не заставляла его терять самообладание. Возможно, такой философский взгляд на жизнь помогал ему легче переживать человеческие трагедии. Но он все же был нашим отцом, и сейчас его дочь умирала.

Накануне вечером я говорила ему, что видела в Марсдене картину баронессы Бердетт Коуттс. Эта викторианская меценатка финансировала больницу. Она же построила Холли-Виллидж, и это странное совпадение пробудило у меня воспоминания о том кратком периоде нашего детства, когда у нас было то, что можно было назвать домом.

– Как интересно, – сказал папа и тут же вспомнил цитату из Т. С. Элиота, связанную с символизмом жизненного круга. – Как сказал Том в «Четырех квартетах», «В моем начале мой конец…»

– Да… Держись, папа…

Он фыркнул. В наших отношениях всегда присутствовала такая комическая динамика – он был слегка помпезным и высокомерным, мне же доставалась роль скептика, посмеивающегося над высокопарностью партнера.

Я встретила его в дверях отделения интенсивной терапии. С ним, как всегда, была большая сумка. В одной руке он держал «Таймс», другой вытирал салфеткой глаза. Я показала ему, где взять прозрачные перчатки и фартуки, и подготовила к тому, что ждет его за стеклом.

– Мы просто тихо разговариваем, папа, чтобы ей было спокойнее. Не знаю, слышит ли она нас сейчас. Но… ничего тяжелого…

Таким образом я хотела сказать ему: никаких цитат из «Гамлета». Папа кивнул, поняв, что его выспренняя риторика не подходит для этого места.

Когда он подошел к постели Рэйч, на лице его отразилась смесь любви и страдания. Грудь Рэйч медленно вздымалась. Она из последних сил боролась за жизнь.

– Привет, Комочек, – прошептал папа, вспомнив ее детское прозвище.

Он присоединился к нашему тихому разговору, а потом вдруг стал рассказывать маме о выставке Дэвида Хокни, на которой недавно побывал.

– Пейзажи Хокни просто великолепны… Да, им недостает глубинной элегантности…

Он продолжал говорить о золотом веке Калифорнии и о силе графики Хокни.

Я в панике смотрела на маму. Папа переключился на настоящую рецензию. Не самый подходящий разговор у постели умирающего.

– Выставка будет до апреля…

Слова повисли в воздухе. Я не хотела говорить про апрель. И про выставки, которые будут продолжаться, когда Рэйч с нами уже не будет.

Это была моя вина. Я забыла сказать папе про основное правило: в палате интенсивной терапии мы не говорим про завтра.

Я с отчаянием посмотрела на маму.

– Дорогой, думаю, Эм не хотелось бы сейчас говорить о Хокни, – сказала она.

– Да, да, конечно… – Папа покачал головой в ужасе от собственного промаха. – Ты абсолютно права.

После этого он говорил немного, но после каждого его слова мы втроем, как команда быстрого реагирования, изо всех сил пытались сгладить неуместность и восстановить социальную норму. И, в конце концов, вся нагрузка легла на нас двоих. Я была рада, что мама на сей раз выступала на моей стороне.

Рэйч спокойно спала, не сознавая сложной предсмертной динамики, складывавшейся в ее палате.

Я посмотрела на часы – своего нового врага. Как я хотела бы, чтобы они остановились. Хоть на мгновение…

– Хокни, папа… – сказала я, когда мы вышли из палаты, чтобы сестры устроили Рэйч поудобнее. – Знаешь, она любила Хокни… Мне так жаль, что она не сможет сходить на выставку…

Папа обнял меня. Мы нечасто обнимались. Яркие выражения чувств всегда были маминой прерогативой. Он же похлопывал меня по спине – как всякий, кого воспитывали няни 30-х годов и кто учился чувствам исключительно по книгам. «Папа, ты такой неловкий», – однажды сказала я ему, когда он так же хлопал меня по спине в день рождения. «Думаю, – со смехом ответил он, – ты хотела сказать „сдержанный“, Эмми». Но сегодня стоический ритм меня странным образом успокаивал, возвращая в прошлое.

Прошло два часа. Появилась сестра.

– Мы полагаем, что настало время перевести Рэйчел в соседнюю палату. Конечно, если вы хотите…

Я понимала, что это означает.

Врачи решили позволить ей спокойно умереть в небольшой, тихой комнате, где она будет свободна от всех аппаратов.

Мама взяла один из множества присланных букетов и поставила цветы в вазу. В сумке Рэйч я нашла красивый шарф и положила его в изножье постели. Сестра нашла для нас свечу.

Сестры открыли нам двери. Светлые волосы Рэйч выбились из-под резинки – точно так же она встречала нас у себя дома, держа Берти на бедре и чашку чая в руке. Гиггл обычно крутился у ее ног. Сейчас, без аппаратов, она была больше похожа на себя. Словно она успела немного вздремнуть и отдохнуть перед шумным воссоединением семьи.

Мы тихо сидели, наблюдая за ее дыханием. Я смотрела на знакомый изгиб ее губ. «Повезло же Рэйч, – жаловалась я в детстве. – У нее голубые глаза и пухлые губы!» А еще «идеальные брови», которые она никогда не выщипывала, твердя, что это «прямой путь к тому, чтобы выглядеть как пенсионерки». Лицо ее казалось мне более знакомым, чем мое собственное; памятник всему, что напоминало мне о безопасности. Это был мой дом. Спокойный и уютный, как запах детского лосьона или старинных книг, или вид дорожных указателей по дороге из Хитроу домой. Мне нужно было, чтобы она побыла с нами подольше. Я еще не готова. Мне нужно больше времени.