Эмили Дин - Все умерли, и я завела собаку

Я подвинула стул к ее постели.

– Привет, Рэйч, – прошептала я, гладя ее по руке.

Она головой указала на маленькую мисочку с влажной губкой на палочке. Я поднесла губку к ее губам, чтоб смочить их. Рэйч смотрела по-другому. И я не понимала, это от лекарств или от шока. Как такое могло произойти за три с половиной недели? Я не могла ответить на этот вопрос и лишь гладила ее по волосам.

Мне многое хотелось ей сказать. Я хотела поблагодарить ее за то, что рядом с ней я всю жизнь чувствовала себя в полной безопасности, всегда чувствовала ее любовь. За то, что она помогала мне ориентироваться в бурном море нашего детства и освещала мрачные моменты светом своей любви и смеха. Я хотела, чтобы она знала: она всегда жила очень правильно, всегда была полна сочувствия и доброты. Я хотела сказать ей, как горжусь ценностями, которые она привила своим девочкам, когда учила их быть чуткими и добрыми. Она учила их жизни, где важнее всего ум, а не красота. Я хотела, чтобы она знала, что правильно поступила, когда не позволила мне взять Мими на фильм «Двадцать семь платьев» про подружку невесты, буквально одержимую желанием выйти замуж. Тогда Рэйч назвала такие фильмы «промыванием мозгов» – и была совершенно права. А когда я сказала, что она слишком уж сурово запрещает Мими обзывать других девочек «жирными», я была не права. Я хотела, чтобы Рэйч знала: хотя она не идеальна – порой слишком уж хочет всем угодить, порой слишком зацикливается на своих недостатках, порой слишком боится настоять на своем – но она всегда стремится стать лучше. И это прекрасно.

А больше всего мне хотелось сказать ей, что я никогда и никого не любила так сильно, как ее.

Но я не сказала. Потому что это был ее конец, а не мой. Мне казалось неправильным обременять завершение ее жизни высокопарными словами. Я просто не представляла, как это сделать. Я лишь в кино видела, как говорят с умирающими – в чем-то клянутся, что-то прощают, и жизнь завершается спокойно и аккуратно. Я не знала, как навсегда проститься с собственной сестрой.

И я решила просто сказать ей, что чувствую.

– Я хочу, чтобы ты знала… Я очень тебя люблю. Ты делаешь меня лучше – ты всех делаешь лучше. Я так рада, что у меня есть такая сестра, как ты. Ты – весь мой мир, Рэйч. Ты всегда была всем моим миром.

Рэйч посмотрела на меня и сжала мою руку.

В палату заглянула сестра.

– Как мы себя чувствуем? – спросила она, и момент нашей возвышенной близости угас, как пламя свечи, которое мерцает на ветру и слабеет на глазах.

Я вернулась в комнату для посетителей. Положила голову на мамины колени. Мама молча смотрела перед собой и гладила меня по волосам, словно мы снова стали матерью и ребенком. Легче было избрать для себя эти роли, чем оставаться напуганными взрослыми.

– Она справится. Я знаю, она справится, – твердо сказала мама таким тоном, словно не допускала никакого другого исхода.

Часы показали два ночи. Я вышла, чтобы сквозь стекло посмотреть на Рэйч. Сестра спала, рядом сидел Адам. У всех нас были собственные отношения с Рэйч, и мы уважали это. Поэтому я не стала нарушать его близость.

Подошла медсестра.

– Я все понимаю, но не считайте, что не можете поехать домой и немного поспать, – сказала она. – Вы должны думать о себе.

– Но что, если… – я не смогла закончить фразу.

– Если будут какие-то перемены, мы сразу вас вызовем. Мы следим за ней каждую минуту.

Мы собрали наши вещи. Я смотрела на сумочку Рэйч и ее леопардовый жакет, висевший на спинке стула. Мне показалось, что она просто сбросила его с плеч и сейчас вернется в комнату, полная сил, энергии и забавных историй.

– Чудеса случаются постоянно, – упрямо твердила мама, когда мы ехали домой.

Я неохотно кивнула. Мне хотелось, чтобы она поняла, что грядет. Я чувствовала себя беспомощным зрителем триллера, которому хочется крикнуть герою, чтобы тот бежал из дома в темный лес, потому что в подвале его поджидает нечто более страшное. «Готовься!» – мысленно кричала я. Будь мудрой, взрослой женщиной. Хранительницей неприятных истин. И тогда я смогу быть испуганным ребенком. Неожиданно я в полной мере ощутила отсутствие Рэйч. Наш мир просто не работал без нее.

– Как мы себя чувствуем? – спросил врач, просунув голову в комнату для посетителей.

На нем был сиреневый больничный костюм с закатанными рукавами, на шее висел бейджик. В нем чувствовался авторитет, но очень дружеский – как будто директор школы, на время забыв о своем положении, заглянул на школьный праздник. Прежде чем перейти к серьезному разговору, он пошутил насчет качества кофе в больничном автомате. А потом заверил, что они делают все, что в их силах, чтобы Рэйч не испытывала боли.

– Спасибо за все, что делаете для нее, – сказала я. – Все здесь так добры… Так добры… Я чувствую себя словно в коконе…

– Рад слышать… Забавно, люди всегда говорят о том, что нужно жить моментом, но редко это делают. – Он улыбнулся. – Думаю, это единственное место на свете, где такое происходит каждый день.

Он был прав. Здесь никто не говорил о будущем, даже о завтрашнем дне. Люди говорили исключительно в настоящем времени. «Мы стараемся», «мы следим». Доктор осторожно закрыл за собой дверь, и воцарилась тишина. Здесь не говорили о том, что случилось вчера, что может случиться завтра. Эта комната была оазисом вечного «сегодня».

Я надела пластиковый фартук с перчатками и вошла в палату Рэйч. Сестры сказали, что, кажется, она хотела увидеть священника, – они поняли это по жестам.

– Думаю, она действительно этого хочет, – кивнула я, вспомнив, какое облегчение Рэйч испытала от дружеского, неформального общения с больничным капелланом после известия о диагнозе.

Через полчаса пришел пожилой священник. Он сразу перешел к делу.

– В выходные столько работы, – сказал он, вешая на шею шелковый шарф.

Когда священник мрачно и ритуально начал читать длинные пассажи из Библии, мне стало плохо. Архаичный язык и мрачная формальность были здесь неуместны. Я пригласила не того человека.

– Простите меня, но нам нужна не религия, – я хотела выразиться максимально дипломатично. – Нам нужно нечто более легкое. Более духовное и личное…

Тяжелый символизм и мрачная неотвратимость нарушили наше семейное бдение.

Мы с мамой встревоженно переглянулись. Она скорчила гримаску, как всегда, когда видела на сцене страшно не подходящего для роли актера.

– Ну и задала ОНА нам «огня и серы» [26] «Огонь и сера» – идиоматическое выражение, относящееся к Божьему гневу в Ветхом и Новом Завете. , – сказала мама, когда священник ушел. Она назвала его в женском роде, словно он был трансвеститом.

Столь непочтительное отношение она переняла у своих театральных друзей-геев, которые вечно называли сэра Иэна Маккеллена [27] Сэр Иэн Мюррей Маккеллен (род. 1939) – британский актер. Публично признался в гомосексуальности в 1988 году. Известен ролью Гэндальфа в кинотрилогии «Властелин колец». Сереной Маккеллен. Мама поступила точно так же, как поступаем мы все, – пытаемся превратить катастрофические моменты в анекдот, чтобы испытать хотя бы легкое облегчение. Именно так поступила бы и сама Рэйч. Но в тот момент мне было трудно отнестись к произошедшему в шутливом стиле. Я должна была обо всем подумать, все узнать и лишь потом приглашать священника.