Эмили Дин - Все умерли, и я завела собаку

Я начала понимать, как сильно мне хочется находиться в центре внимания – быть самой веселой, самой запоминающейся. Первые непочтительные попытки вызвать всеобщее восхищение были приняты с вежливой терпимостью – это был акт поддержки, в которой я так нуждалась. Однако мои выходки «Посмотрите-ка на меня! Любите меня! Обратите на меня внимание!» были неуместны среди людей, которым нужно было разобраться в собственной жизни.

До приезда на семинар я на нескольких страницах описала свою жизнь и ответила на множество вопросов. Вопросы начинались с простых («Что вы надеетесь получить от процесса Хоффмана?»), а затем становились все более сложными («Какие эмоции вы боитесь выражать?») Мне пришлось составить список качеств собственных родителей. И с этим я справилась. Но потом мне пришлось выбрать из этого списка те качества, которые свойственны мне. «Какой в этом смысл? Я ведь не похожа на своих родителей!» – чуть было не кричала я, заполняя анкету. Но потом я неохотно нашла одно качество. Потом другое. Оказалось, что у нас было гораздо больше общего, чем я готова была признать.

В этом и заключена сущность процесса Хоффмана: негативные шаблоны закладываются в нас в детстве, а затем мы, сами того не сознавая, несем их в себе всю жизнь. Или, как более красноречиво сказал Филипп Ларкин: «Человек несет несчастье человеку. И несчастье это постепенно углубляется – как морское дно».

Теория довольно проста, хотя влияние, которое она описывает, заметить в собственной жизни не так уж и легко. Предположим, вы росли в атмосфере неконтролируемого гнева. У вас есть только два выхода. Либо вы подхватываете эстафетную палочку ярости и всю жизнь обрушиваетесь на окружающих. Либо тихо бунтуете, скрывая истинные чувства.

Смысл в том, что чаще всего вы подхватываете отнюдь не уникальные качества (о психических заболеваниях мы не говорим), а усвоенные шаблоны поведения – и это довольно печальное наследие. Как пишет Ларкин: «Они нагружают вас собственными недостатками, а потом добавляют еще кое-что специально для вас». Нравится нам это или нет, но дети автоматически впитывают поступки и настроения родителей или опекунов просто потому, что их к этому подталкивает инстинкт выживания. Так собаки учатся подавать лапу, не потому что это их забавный фирменный трюк, а потому что каждый раз, когда они это делают, мы обращаем на них внимание.

Мы получили рабочие папки, которые распухали с каждым днем, – мы заполняли все новые и новые страницы. Начинали мы постепенно. Усаживались полукругом и начинали рассказывать о себе. Я узнала о тяжелом детстве, разводе, смертях и алкоголизме. Некоторые плакали, другие просто рассказывали свою историю, стараясь отключиться от ее влияния. А кто-то таился до самого последнего дня, когда мы, наконец, узнали, что их сюда привело.

– За три последних года умерла вся моя семья, – услышала я собственный голос.

Без отвлеченного контекста разговора моя история казалась жесткой и однозначной. Рассказывая о каждой смерти и не отвлекаясь ни на что другое, я поняла, что у меня никогда не было времени осознать влияние каждой утраты. Моя семья стала источником травмы, которую я убирала с глаз подальше, а в результате груз накапливался и становился все более тяжелым.

Процесс Хоффмана начал казаться мне странствием героя в фильме. Мы должны победить темную сторону силы, чтобы в конце получить право на торжественную церемонию победы в стиле «Звездных войн». Мы должны встретиться лицом к лицу с самым страшным своим страхом – с собственным моментом в стиле: «Люк, я твой отец!»

Большую часть времени мы посвящали осознанию прошлого в форме писем к родителям. Письма эти мы не собирались отправлять – а я просто не имела такой возможности. Идея заключалась в том, чтобы осознать, как негативные шаблоны поведения повлияли на нашу жизнь. Я писала с маниакальной исповедальностью, словно мне подали коктейль «Наша знаменитая сыворотка скорости и правды!» Но на каждое негативное излияние находилось позитивное. Мы не должны были погружаться в жалость к себе – наша задача заключалась в осознании и обучении.

Перспектива долгих периодов молчания повергала меня в настоящий ужас. Я всегда боялась молчания, расценивая его как нечто такое, с чем нужно бороться, как с отъявленным хулиганом. Коллеги тянулись за наушниками, чтобы отключиться от моей безостановочной болтовни, работницы СПА-салонов шептали мне: «Извините, но здесь мы стараемся свести шум к минимуму». Библиотеки вызывали во мне такой же ужас, как церкви у Антихриста.

Джей объявлял о молчании твердо и решительно. Иногда оно длилось пару часов, а порой затягивалось до следующего дня. Поначалу атмосфера напоминала похороны, когда мы сидели на выцветших диванах с цветочным рисунком на кухне и пили чай. Тиканье часов, позвякивание ложек о керамику, треск ломающегося печенья – все это оказывалось в центре внимания, переставая быть безвредным шумовым фоном.

Я начала думать, почему так боялась молчания. Мне стало ясно, что в нашем доме молчание было совершенно чуждым явлением. Оно наступало лишь в тех случаях, когда происходило что-то по-настоящему плохое. Самые худшие наши поступки мама встречала не скандалами и истериками, а тем, что Рэйч называла «монашеским обетом». Иногда такое молчание длилось несколько дней. И чем старше мы становились, тем чаще возникали подобные ситуации. Когда мы с Рэйч вылезали из маминой машины со своими бойфрендами, возбужденные, окутанные цветочными ароматами духов, я ловила на мамином лице выражение боли. Она переставала нормально разговаривать с нами на целые недели, выходила из комнат при нашем появлении и оставляла записки на холодильнике, чтобы донести до нас какую-то информацию.

Позже она объяснила мне, почему погружалась в это долгое бенедиктинское молчание.

– Выходя из машины, вы не благодарили меня за то, что я вас подвезла, – сказала мама. – А мне было очень трудно это простить.

Ее слова стали нашей с Рэйч любимой шуткой. Мы не могли в это поверить. Но анализируя эти ситуации сегодня, я начала понимать, что творилось в маминой голове, когда мы скрывались в вечернем полумраке с нашими блестящими и красивыми спутниками. Мы показывали, что больше не нуждаемся в ней. Что у нас есть все возможности молодости и восторг будущего. А ей оставалась лишь роль пожилого шофера, а не третьего члена нашего девичьего триумвирата. И она чувствовала себя очень одинокой.

Молчание позволяет избежать возможного отказа, с которым всегда связана истина. Бабушка часто говорила, что в детстве мама «ужасно дулась». Теперь я понимаю, что это был молчаливый бунт против торнадо пьяного безумия, с которым она сталкивалась каждый день.