Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Редакции и издательства, встающие друг на друга до самой крыши.

Аптека с поплевывающей яды элегантной змеей.

Уличный рынок, отзывающий Флору из снов о дороге, чтоб дарить ей свою любовь — на прицепах, лотках, столах, бочках, и в погребах, и в тайных ходах беспозвоночных и мифах…

Взятие поверхностного, но бурного перекрестка, чьи светофоры изменяют доверившимся — посреди мостовой, так что переброситься в следующий квартал — с провинциальной простотой, чуть явившись, нелепо.

Привознесенное над улицей дневное кафе, но чем выше день, тем прочнее заходит — в ночной клуб, оба названы в честь чего-то, отложившегося от мира — толщей вод: «Титаник», «Атлантида», «У Ихтиандра»…

Осаженная боярышником или шиповником площадь — и в изголовье трехэтажный собор и проглотившая птицу над деревом колокольня с полной гула головой. Идущие к своему Создателю через площадь еще издали начинают кланяться ему и креститься.

Вереница авто, притертых к боковому приделу собора, родня служителей.

Арка пионерского сада или парка — заужена на незнатных телом: долгоиграющих детей — или взрослых, чья плоть выдохнула удовольствия. Вступление с распущенным зонтом заказано, но с дождем — пожалуйста. Словом, ворота, в которые вынуждены входить — по одному. Пред садом — обязательный страж: нищий с гулливым оком, не пройдя ворота — в гурьбе поднятых ветром лохмотьев, а при истертых сандалиях — пластмассовая бутылка с отстриженным горлом, уже вазон — не для капельных, но размашистых жертвований от идущих. По определению — мимо .

И уже с горы — аллея, пионерски алея сквозь бывший сад, дальше — парк, или наоборот. Мелькающие в деревьях дети в позах продленных бегунов, изогнутых лучников и музыкантов. Окривевший фрагмент пути — вдоль игрушечного пруда, где ротонда в белом гоняет по маковке мутных вод — десять колонн, но мостик на остров то ли улетел, то ли строили с воздуха или с воды — те, кому не обязательно топтаться на твердом и подозревать, что ротонда не имеет к себе подходов… Впрочем, в отдельные погоды волна тверда и потворствует рвущимся.

Все описанные конструкции и объемы условно — одна сторона дороги, которой из пункта А в пункт Б вышел путник. По крайней мере, оставлена в памяти — сочинившего и связавшего кое-какие участки, что наблюдаются порознь, но любят служить друг другу — отражением процветания: в А что-нибудь нудится в прожекте, а в Б — уже пышная плоть. Не исключено, что беспамятный, большой весельчак, старался не опростить задачу, но смутился вообразить нескромно — и встроил картины возвращения в просветы устремленности к цели, консервативно помещаемой впереди. Возможно, в пункте Б отразились постройки и концепции пункта А в неизменном виде, но поскольку сложились — в зеркале… ну и так далее.

Однажды сестра позвонила брату на университетскую кафедру и просила его — быть из пункта А в пункт Б, то есть — к ней, дом немедленно по скончании парка, и чрезвычайный разговор — сразу над дорогой… И между прочим, Сильвестр, сказала сестра, и голос вошел в таинственные значения, будет кто-то, о ком ты и думать забыл… а может, ты только и думал об этом, поворовывая у речи все более влиятельные слова и навязчиво перестраивая порядок…

Брат своей сестры Сильвестр принял опытный зов в середине жизни, и с ним — лес сумрачных колонн в окне, и с ними — студента, почти потерянного на гуляющей стороне: не то в чреде скитальцев и привидений, не то в паре универсальной обуви — на любой ход сюжета, и успел отнести к нему два неурожайных вопроса. Счастье легко, авторитетно объявил Сильвестр — сплющенному скоростью собеседнику, если я не всегда могу наблюдать — вас, то часто вижу тот нечернозем, на котором вы выросли, и развязным росчерком зачел его — в развязных счастливцах. Кто спорит, вы еще безнадежно возрыдаете, что мои семинары не стали для вас вторым домом и уже снесены с орбиты. Вот кровавая месть — не местечкового ученого, но судьбы… ее рабочий момент, так напутствовал Сильвестр — опять нисходящего и посмотрел свои очки на свет и нашел в них много света. Но сестра настаивает, продолжил он — собственным очкам, и разговор и исполнители — исключительны, а я как раз из них. Или очков у меня — кот наплакал?

Исключительный брат Сильвестр, он же — простой строитель дороги, летописец ея — или сочинитель — застал свое построение в голубейшей трети запоздалой весны, сразу по торжественном оглашении Старой Победы, чьи улицы пересыпаны серебрянкой, бельмом, нафталином и детали заверчены в папиросной бумаге, хотя иные прикрыты условиями задачи. Ведущий уличный след — подковка: сережки от тополя, окрас багрянец, хруст и клей под ногами, и подковки берез — детская зелень, и прочие сверху — рожок, коготок, янтарный мундштук. А деревья не так в одеждах ночи — в стигматах и шрамах, как уже — в орденских шнурках и звездах, точнее — в мошкаре запонок, медных кнопок и пуговиц, хотя натощак, животы под ребра. Пудры, гримы горящего антре, и резкость — на вербном помазке, на фитилях, пуховках и корпии, перебрасывание от скулы к скуле, а все неотвердевшее — ментол и голубизна. Каковая пиромания и нечистота и частота ее крыл подпускали Сильвестра — и к сожжению старых разговорных линий, и к возможности — подмахнуть.

Когда брат Сильвестр покидал университет, дневные занятия истекли, и фронда, глухота и быстротечение сошли в колоннаду — освобожденные студенты в лохматой оснастке: бутоны наушников на кудрявом стебле, а к ним три серьги в одном ухе и очки с розовым и с синим солнцестоянием — то взлетев на лоб, то присев на цепочке на грудь, и по корпусу — рюкзачки и плееры, и подвешенные за мышиный хвост телефоны, а у голодных — пейджеры. Длинные дымы сигарет и такие же всплески назначенных ветру волос, крашены в огонь и в горный серпантин. Объятия и почти танцы, и посев на корточки и на прямое обживание камня в подножье колонн.

Молодая толпа посвящалась бесчестью между обороной и нападением, а также многосторонним флиртам и обзору чужих козней: звукоподражание Опыту, а гремящую по кассетам музыку — стиль подвижки в груде металлолома — вдруг сбивали классические цитаты: пущены из телефонной стаи, наэлектризованы и исковерканы… На вздохи ложилась проклятая курсовая, увеличена — лишь названием… Где бы мне зажечься для научной работы? В стриптиз-баре?.. Странное послушание: переписывать чужую книгу, уже изданную и трижды проданную… А монахи в скрипториях?.. Нельзя быть монахом меньше, чем я… Знаешь, каков у меня остаток от бесед с наставницей? Будто я пытаюсь сдвинуть шкаф многодетной семьи, забегаю с той и с этой стороны, упираюсь головой и всеми конечностями. Но в лучшем случае удастся подскрести угол! Шкаф — весом в ее лета… в ее склероз. Говорят, ректор лепил ей на юбилее: о возрасте женщин вспоминать не принято, достаточно сказать, что ее разработками восхищались еще наши деды и прадеды…