Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Но ничто так не сулит мне пятидесятые, как фарфоровые флора и фауна зимних сумерек, сходящиеся по стланику вырванных с корнем дымов — к дымящей реке ностальгии, моющей свою золотую бузу — в черных жилах, в отяжелевших до низости решетках крон. И по теченью перешнурованы в длинношеих стерхов метелей — плещущие надорвавшимся корсетным шнуром березы, и ввинчены в стеклярус инея лиственницы, тающим движеньем — сея головокруженье, и чахоточные рябины в кровавом кашле… И бденья, и рденья в разломах сумрака: кровавая требуха охоты, снежные перья, хрусткая падаль теней… возможны — забранные в козлищ кусты, обхватив костлявыми пальцами головы в сальных кубанках и раскачиваясь… Проталины зари — или фрагменты почти светоликих отроков из той росписи… Величие и зажиточность сумрака, заигравшего, точнее — перекусившего реку… имперские липы и тополя, что восходят сквозь грузные железа арочных сводов — к торжественным подземельным сводам метро, и к низким звездам — рубиновым, каменным.

Из многих тут и там натешивших и нагревших меня домов мой настоящий восходит — не к скользящему месту (землеотвод, башня воздуха и праведности, узурпировавший их камень, узурпированный — грудой), но мостится на склоне времени. И самый мой несомненный — склонение пятидесятых, потому-то я и сбиваюсь — в блудные дочери, ища возвратиться — по дорогам, заискивающим пред местом.

Итак, пользуясь нашим множественным присутствием, мы что-то сообщали друг другу или urbi et orbi… Кто сказал — счастье? Меня неукротимо утомляют чада — что, возможно, я вдохнула — от спутника. Обрывки разноязычных речей — асинхронным городам: инспирировать недоставшее пространство — понтонные переправы меж перекрестками… либо я и все, видимое мной и захваченное — где ослаблено поступательностью… либо — мой невидимый сопровождающий из крылатых долины ада… и раз его присутствие ослепляет, я сосредоточена — на более достоверном круге: счастье слепоты — или существования в нижних слоях, в уровне рук — манипуляции, волшба, дары!

Но мистерия Велосипед . В сухостое неплодных дверей, в расселинах плотных недолетов — плотогон, или Гость с лучшими золотой и фарфоровой улыбками. И цари, и пророки мечтали увидеть — что видите вы, и — не увидели… не считая лазурной конструкции в нижнем углу, возможно в руке Невидимого — эта схвачена мною сразу. Как старомодна! Каков гегемон — против от неглубокого и заигравшего остроту трапезного средства. Пилотируемые отныне мной — эти сумасбродства! Раскосое, цепенящее лезвие руля… Три колеса-циферблата массированных стрел или мышьих хвостов, разбивших собственное число… Кошель с превратными ключами — при пущенном на стебле седле, небезынтересный пост… Органика коловращения, выборка челночного… Зигзаг рамы — над зажевавшей себя змеей или вечно сползающей цепью, за которой и я сползаю — в шипящее запустение: натянуть тугую — на две зубчатые звезды мне с тем полом и возрастом не с руки, а даритель уже невидим… в цепную реакцию с ожиданием доброго самарянина, кто перебинтует уронившую себя и меня механику, польет елеем — и подбросит за унесшимся миром на дружке-осле. Каковой самарянин — или его сосед, еще добрее, — нашел в индексе моего странствия, что я должна обходиться — малым. Припустив за мной, не жалея стати: придержать за седло и ссадить меня — на два мышьих круга…

Вопрос искавшей меня с сообщением доверительницы, новой самарянки: но вы ведь помните, как он приехал на ваш день рождения и привез вам велосипед? — здесь центробежность гордости — в высоту дождя и вымываемой мольбами меж глин — не то бухты, не то попрошайки-ямы.

Оказывается, серебряная, воможно, как прах Самарии, дама — тоже мамина студентка, да-да, родная кафедра, но на курс моложе, чем он… введение кумиров: профессор и ваша мама, сначала они и были — вся кафедра… и под маминым водительством — летняя практика в Рубежном… амброзии, пальба веселий, священные перелески, заштуковавшие в круг священных животных молодости… во что бы мне обратить рубежный практикум? И как ни обернись — внезапный урон в цельности и последовательности натур… лейтмотив: но что-то произошло — и… есть доминантный эпизод, его насыщенная, несвертываемая мелодия. Соответственно реквизит: в прорехах стен — вид снаружи, вид из души — тихоходы-деревья, намекнув кружение улицы Розы в огненном мешке лета. И для записи ритма и глазомера — продольность и повторяемость окон, мотивов, причин… чин листвы — сбрасываем краплак красный и кадмий красно-лимонный как вызывающие верховные нерасположения и экспансию белого: уточнения седьмого дня октября, в чьей глубине — невостребованность дара, кощунственные отсрочки. Плюс указанная модель пятидесятых — педальная машина времени. Несмотря на нарезку кругов, доставившая меня из раннего, кубического периода — в поступательную сумятицу слов: несомненную дешифровку последней реки. Бега пегих вод в подпалинах и в тотальных яблоках… Бесчестный тотализатор — одной реке дали фору. Несущей бесчестье: пучеглазые яблоки. По крайней мере, мне очевидно: даритель — отец-Время. Или Гелиос — с одолжением отпрыскам колесницы.

О, конечно! Я остаюсь у руля. Здесь пир обойденных — перебирание ядов. Упустить — самое сокрушительное его вмешательство в мою жизнь? Как поминутно упускаю — всю, что ни минута — что-то стряслось и… не меньше землетрясения, премножество лиц облегчив — маской ночи, сровняв постройки их — с тьмой, сравнив дороги их — с решетом. Полустертая сейсмография: разбитое на минуты поле, криводушный каркас странствий, деталь — зёрна, фон — терновник, тракт, клюющие птицы… застрявший на весу вираж крыши, разлетевшиеся на буквы книги: превосходящие негласные. И скобянка просеянных сквозь редуты тварного светов. Но к чему груз — на побережье?

И очевидно: Невидимый явился в праздник. Поскольку праздник был — всегда с ним. И поскольку праздники столь малоземельны — одно-другое утро и… не встать мерному поместью «Что Ни Утро» — никакого обихода, лишь разбросить службы комедии и перегрузить положения. Ибо, опережая меня, начерталось: каждому — свой город. Но — скощение срока: по разным краям одной ночи. Мы богаче праздника: он — иногда , а наш дом — никогда . Пара стены и дверь Возрождения в аппликациях и вьюнах — здесь, а достройки и чудеса… Целое разложено — на тысячу прихотей: переулок, козыряющий то ли пиками оград, то ли — обелисками последних лучей, темные музыки и пение с крыш, шепелявость хормейстера… Ветер на эстакаде и мечущийся по склону запах примул, внезапный, все снимающий поворот. И к рассвету — перехватывающая горло медная проволока горизонта.