Юлия Кокошко - Шествовать. Прихватить рог…

Он и в другой день мог безнаказанно наблюдать за мной. Nota bene: сумасшедшая лира старца, не подозревающего, что — обнаружен. Сумасшедшее воображение: если я существую — он все же поднял на меня глаза.

Спросить мимоходом старую самарянку, не слежалась ли где в каменном перелеске и последняя тайна, каменная, жестяная — или зыбь по траве: его имя и наконец-то с какого дня есть — и неполный день, чтобы мне его полнить и метить? И, подняв глаза, я обнаруживаю, что передо мной — кроме вечно живой воли…

Никто ни в чем не виноват. Ни начало ампирных пятидесятых — еще до моей любви к ним… Ни растворенный во всем: в холодном, в минорном, в слюде фиолетового и в самолетных линиях, и в афишах, пришелушенных памятью — к стене, наказанной четвертой глухотой — на месте улетевшего театра… Ни тот, кто решил, что мне ни к чему — дверь в дешевых аппликациях счастья, ежедневно заслоняющая собой — подчиненные ее взмаху пробелы, не подлежащие воспроизведению… я с радостью прощаю солгавшего. Даже если смиренно знал, что ожидание — подсыхающая смоковница, и ничто не случится, мне же хотелось — окопать ее и лишний раз унавозить, вдруг распустится — и летом, и царством… Да простится и мне — сие предательское сочинение.

Несомненная магия сквозняка: что-то не замкнуто, где-то рядом — проем, проход… И все мое прошлое — высматривание, подслушивание и подтасовка не знающих срама примет, и сокрушительные ослышки. И особенно сокрушен в них хор, скрытый уличным поворотом, косяком перекрестков, караванной зеленью: смарагдом на крытых коростой животных весны… и отчетливый, заслоненный шиповником и тимьяном или тенью их — патефон, где, лавируя между хрипов, поспешают по кругу поезда, поезда, почтовые и скорые, пассажирские… и носят по кругу затертые имена и нелепые вопросы: Мишка, Мишка, где твоя улыбка…

И каждый день, не даровавший — ничего, кроме тонкослойного струения жизни, был — упражнение: сличение заштатного, расщипанного несчастья — с вселенской оставленностью. Чтоб в густом гневе предать три города — огню.

Я вижу пресветлую ликом горбоносую иудеянку. Она опаздывает в институт, где давно ждут студенты, но никак не найдет туфли, в которых можно пойти. Время летит — и она нервничает, и примеряет, пара за парой, — все, что у нее есть: и превышенные, надземные — для длиннейших аллей, увитых цветами юности, где светло от даров и дано приблизиться к золотому крыльцу… и громоподобные и превратные наполовину ботинки — для разбитой рокады, до сих пор — сырые… чтоб идти и идти сквозь расставленные на часах неумолчные города, пропахшие керосином беды. И смиренные постные ботинки, чтоб брести по камням чужой земли, где движение неощутимо и глотает звуки шагов… Стеклянными зоосадами одиночества, и долиной — по руслу ушедшей реки, забывшему даже росу… Но все двудольное множество башмаков почему то — совершенно истоптано и разбито.

Кто идет по сельскому берегу между весельем и радостью, между великими деревьями в школьных звонках гнезд — и заряженной зоркостью летней водой, высмотревшей чуть не семеро идущих, как против Фив? Чуть не чертову дюжину! Или — отличает не всех, но избранных на пикник? И косятся — на моющих серебряный град, неконтактных, как мины, рыб, и косятся сквозь деревья — на отбуксированные в камень холмы, по которым скачут фисташками зеленые искры. И везут продавленный амброзиями снаряд: кратеры, пелики и килики, солнцеравные сковороды и расписанные страстями тарелки и ложки: зализанный сиянием амбушюр. Крутят детские коляски с запевалой-осью и крылатые колесницы с оскалившими клыки головами картофеля. А пятый или девятый идущий проносит в дефиле между этими экспонатами — во все многообещание бури — бурное, сладострастное платье. И в окрестности его извержений, в косяке оборок — десятая Дафния, оброчных лет и такой же барочной формы, катит по щекам, мимо губки-трапеции, водяных блох и ловит сверкающих — лиловым рукавом. И толкает пред собой садовую тачку, продвигает к горизонту погребцы, бонбоньерки, конфитюры и иную суспензию, поместив еще на ручку — две надорванные между пломбами вализы с бюстом. И маркирует пройденный путь — малокровным пунктиром пшена, охами и отвлечением. А последний в идущих — многогневный, с наросшей на затылок спиной, с разлетевшимися от носа глазами — налегке, и пытается достичь — первого, уже дальнего, забывающего обернуться, вовлекает его — в сверхъестественные сочетания слов, будто посреди веселья и радости от кричащего — отсекли и отвратили! И поскольку желает —,опять к себе на руку, манят пагубным пристрастием или мастерством интриги… А тот, уже дальний, — оставляет за собой столько волнующей безответственности, и удлиненной рыбами и наитиями воды, и чудесно украшенных сверхзадачей фигур, что пора бы истребляющему дорогу криком — вместе с ними и со всплывшими над дорогой ракушками листьев, наливающихся — черным солнцем… на водах и на листах — веселиться и радоваться. И веселые предыдущие — предпоследние — смеются и недоумевают. И двое почти фаянсовых — так отбеленных до туманности, и почти молодых, но определенно имеющих за плечом ранцы с вином и провиантом, и одна из фигур — двояковыпуклая, со звенящими скулами и непочатой склокой волос, а другая — некто переиначенный: запинающийся в сочленениях, погруженный на ходу в изъязвленную перечтениями газету — или в плащ, объявший его нахрапом, до самых уст, — спрашивают: а кто есть вы?

— Я? — и кричащий изумлен, и глаза, откатившиеся к кромкам лица, каменеют в нишах. — Я не ошибся, вы ищете мое имя? — и прикусывает язык, и причмокивает от внезапности: — Так меня зовут сочно. Например, Бартоломью… — и намерен выпрямить местность — до кратчайшей, подрубить тучность впереди идущих — и прорвать их бродячие, музицирующие посуды.

А двое с полными торбами не сворачивают ни различий, ни лямки с плеча, так отбелены от прошлого и готовы к; веселью, что почти несогбенны и не чувствуют ноши — подозрительны и техничны… И когда первая, отбывающая туманность и бледность, пресытясь болезным, вдруг разводит — зазеленевшие, как окраина ночи, кощунственные глаза, вытрусив из них — скрученную в рог дорогу и трусящих ее прихожан, и взбеленив облака… ей навстречу — бурлящая высь, смывая дамбу.

— Так выпукло — Бартоломью? Такое пригнанное к вам имя?

И другой — объятый плащом, как морем, до голубой губы — оторвавшись от выложенного ин кварто текста, предупредительно:

— Не развязывайте ваше имя к ночи.

А кричащий, с наросшей на затылок спиной, почти простирает руки — лишены, заволоклось… Искажает путь изобилия — призрачностью: утраченным, желчью неотступных цветов на безлиственных и застуженных металлическим бликом стеблях… И деревья, раскрошив земное, роем закручиваются ввысь, раскрасневшись, стачиваясь и заточаясь… а не успевшие ветки превращаются в остроглавые статуи безымянных святых, меж которых промышляют мелочные, глухие серые птицы. А другие стволы мечут ветви — воплями — к форпостам земли, и всхрапывают и клацают: яффа, яффа — зловещий город, подгнивший тропическим фруктом и сомкнувший героя и его победу… а плачевные кроны, оплаченные водой, — разрознены узкими, как рачьи клешни, серебряными листами… И сквозь пряные, приторные благоухания обоняет — ядовитый дым: где-то в будущем давно свершаются пикники и слияния с природой — и вовсю практикуют сыроядение радости, и осыпано — штрихами, щепотками — на подножье оргий, за деревья, и начислены задеревенелые ориентиры — закоптившиеся черепки и камни, и раскрепостившиеся кости, обсахаренные пеплом: гарь и иней. И пока впередсмотрящий, уже дальний, не внемлет — ибо с каждым шагом отсекает пройденное, наделяет им отставших — отлетевших, как златые треуголки рыбьих голов, и увлекся щедростью, сам кричащий слышит, как в ближних предшествующих — шумят рукавом, однозвучным лиловым, засевают профильную щеку блохой дафнией. И морщится, и бормочет: