Анатолий Луцков - Африканский связной

Дутиков посмотрел на Вьюгина с притворной сокрушенностью.

— А как ты думаешь, Вьюгин? После такой разоблачительной заметки? Газету эту в нескольких экземплярах подбросили в посольство и в другие наши конторы. Дескать, полюбуйтесь на своего сотрудника.

— Но ведь газетка-то бульварная, — не сдавался Вьюгин. — И теперь по поводу текста. Да, я бывал у Маргарет Паркс. Да, она формально замужем. Но с мужем уже давно не живет и может это подтвердить сама.

— Возможно, так оно и есть, Вьюгин. Но огласка-то уже сделана. А меня за это по головке не погладят: куда смотрел?

Дутиков старался говорить с Вьюгиным почти ласково, так как знал, что таких надо отправлять на родину как можно быстрее и напрасно не злить. Ему были известны случаи, когда “погорельцы” такого рода просто шли в американское посольство и просили политубежища. За это можно и поста лишиться и понижение в звании схлопотать. А у этого Вьюгина теперь на карьере крест и ему терять нечего. Нет, с ним не надо перегибать палку.

Мегги странным образом отнеслась к тому, что случилось почти со смехом.

— Если бы здесь в городе был Паркс, я бы заставила сходить к твоему шефу и сказать ему, чтобы он относился к этому проще.

“Take it easy”, машинально подумал Вьюгин, “они всегда так говорят”.

— Но Паркс сейчас уехал в Англию на похороны тети и ему там кое-что должно перепасть из наследства.

Вьюгин сидел нахохлившись и пил виски со льдом, который подала ему Мегги. Он чувствовал себя студентом, которому попался несчастливый билет и он понимал, что он уже кандидат на вылет, и надо просто встать и уйти из аудитории, не объясняя ничего.

А Мегги бесхитростно пыталась его приободрить.

— Если даже тебя и отправят домой, я почему-то уверена, что тебе удастся оправдаться и вернуться сюда снова. Ты мне оставь адрес и я напишу письмо с объяснением всей ситуации. Хорошо? Я могу и сейчас написать, но будет убедительнее, если письмо придет в конверте с африканскими марками и штемпелем города, откуда тебя выслали.

“Славная и непривычно наивная Мегги”, вдруг подумал Вьюгин с удивившей его самого растроганностью и погладил ее открытые и всегда прохладные плечи. “Такая непохожая на себя без своей всегдашней иронии”. Ведь Вьюгин знал уже с детства, что в его стране ничего никому не прощают, но откуда об этом знать Мегги? Человек умирает, а его дело, то есть папка с таким названием, содержащая документы, свидетельствующие о нем, продолжает жить. В нее можно заглянуть и когда речь пойдет о тех, с кем он был связан родственными и прочими узами. Они тоже будут причастны чужой, изжившей себя судьбе и их еще могут заставить платить по чужому счету. Но Вьюгину все-таки хотелось верить, что этот умопомрачительно отлаженный механизм может давать сбой. Скажем, он однажды встретит Ляхова и бывший шеф поручится за него, и они вместе вернутся в Бунгвану. Как раз к президентским выборам. А Дутикова вернут в какой-нибудь из аналитических отделов корпеть над документами, где ему самое место. “Нам нужно больше мечтать”, мысленно осенило Вьюгина, в то время как хмель с коварной ласковостью кружил голову и настойчиво притуплял ощущения. “Да, мечтать. Ведь реальность нашей нынешней жизни можно вынести, если научиться совершенно забывать о ней”.

Мегги была рядом, но молчала и ему казалось, что между ними уже растет незримая полоса воды, когда кто-то остается на причале, а другой — на борту медленно отходящего судна. Они еще видят друг друга, но их голоса уже почти не слышны. Вьюгин отхлебнул из стакана, в котором с какой-то прощальной нежностью звякнули льдинки и задал себе вопрос: “Что если бы Мегги предложила мне никуда не уезжать, а остаться с ней? Навсегда. Хоть мне и не очень нравится это слово. Оно похоже на слишком категоричный и какой-то беспрекословный по своей сути звук запираемой на ключ двери, и еще на исчезающий в темноте красный огонек хвостового вагона.”

Вьюгин время от времени отхлебывал из своего стакана, Мегги пила какое-то белое вино, оба они молчали, но это раздумчивое молчание почему-то не тяготило их. “Нет, в слове “навсегда” есть и положительный смысл”, не мог никак перестать обдумывать свою тему Вьюгин. “В нем может заключаться своего рода залог некоей незыблемости, верности слову, например, или постоянства чувств. Но Мегги мне не предложила остаться и даже, кажется, не намекнула на это. В ее глазах я еще молод и ненадежен. Нет, боюсь, что она во многом права.”

В сезоне дождей, видимо, наступил небольшой перерыв: снова светило солнце, воздух был теплый и влажный, а от земли тянуло паром. Они сидели на веранде, обращенной внутрь двора, а он был окружен непроницаемой зеленой стеной декоративных кустов, что создавало мнимую отгороженность от мира. До авиарейса Вьюгина оставались считанные дни. Он вспомнил, кажется, читанное где-то, что цена, которую платят за неосуществимые цели и, возможно, за упущенные возможности, это отчаяние. Вьюгин решил, что это слишком сильно сказано. Или у отчаяния возможны какие-то градации? Ведь, если вспомнить, почти все его жизненные цели оставались невыполнимыми. Кроме, пожалуй двух: он получил высшее образование и попал в Африку. А что если отчаяние его еще ждет впереди, затаившись где-нибудь, или в очень скрытой форме, замаскированное под что-либо другое? Так, что даже и распознать его будет нелегко. Это словно хроническая и не очень опасная болезнь, от которой не излечиваются, но и, к счастью, не умирают.

И вот много лет спустя Вьюгин, внешность которого с годами претерпела неизбежные, хотя и не столь радикальные изменения, сидел перед выключенным телевизором и вяло размышлял по поводу того, что он только что видел на его экране. А в своих мыслях он не раз до этого просматривал еще один фильм, а именно о своей не такой уж долгой, но достаточно насыщенной событиями жизни в Африке, и было это уже почти четверть века тому назад.

Вьюгин все никак не мог дать оценку этой не очень продолжительной телепередаче, да еще и перебиваемой раздражающими рекламными вставками. А передача эта задумывалась как рассказ о работе разведки в Африке еще в советский период. “О разведчиках”, подумал он с усмешкой, “нужно говорить все или ничего”. На телеэкране же было полно таинственных недоговоренностей, ненужной декларативности и смешной псевдоромантики. Когда пишут или говорят о разведчиках, правду до сих пор надо искать между строк, да и правда у каждого рассказчика может быть своя.

Немало говорилось и о Ляхове, но все это напоминало обычные штампы из “шпионских” историй и в них он с трудом узнавал своего бывшего шефа. Иногда было почти невозможно понять, о каком именно периоде его жизни и о какой работе шла речь в передаче. Рассказывалось о некоторых событиях, к которым был причастен и Вьюгин, но ему не было досадно за то, что не упоминалось его имя. В конце концов, у него была роль безвестного рядового. Африканский связной — вот кем был он тогда и этим все или почти все было сказано. Шла какая-то большая игра, проигранная, как выясняется теперь, а то и вовсе ненужная. Он же был одним из малозначащих ее участников.