Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

- Ну, Аники-воины, ну, молодцы-засранцы, - нис­колько не удивился такому отпору Железный Генрих. - А вот это видели? - он похлопал себя по висящей на поясе портупее с наганом и сразу же подобрел и развесе­лился: - Ну, право дело, молодцы. Воспитал гвардию. Десять минут, чтобы выпить и закусить, обмыть дипло­мы. А я побежал шурудить дальше и писать приказ: с завтрашнего дня каждому по участку, на инженерную должность - достойны.

Со стороны Генриха это было похоже на покупку. И Германн, будь он один, ни за что не пошел бы на раз­грузку цемента. Он был, конечно, комсомольцем, но ежедневно общаясь и работая вместе с зеками, исподволь, сам не замечая того, матерел и потихоньку превращался в зека. Советского зека - комсомольца и патриота. Туф­ты, правда, не гнал, сам бил морды зекам, когда подлав­ливал их на туфте. А сачкануть в подходящее время, по­тянуть резину, подавить клопа считал своим святым долгом. И сейчас был повод и предлог сачкануть.

Но Рабинович с Карповичем переоделись и пошли на аврал. Германн нехотя потянулся следом за ними. За ком­панию, говорят, и цыган готов повеситься.

На аврале их разделили. Германн ушел на разгрузку вагонов, Карпович с Рабиновичем - на приемку уже выгруженного цемента. В огромный, несколько сот тонн складской бункер рвался и Германн, вместо Рабиновича. Работа считалась блатной, стой себе поплевывай и поти­хоньку греби поступающий сверху цемент. Рабинович немного уступал ему в силе и сложении, но был куда более вертким, подвижным. Это и определило выбор и судьбу каждого из них.

Германн так до конца и не понял, что там, в бункере, в их добровольном заключении, произошло. То ли они придремали после бессонной дорожной ночи, то ли были наказаны усердием и трудовым порывом авральщиков. Цемент в бункер поступал двумя потоками: по конвейе­ру и самотеком, с самосвалов, разгружающихся непос­редственно в люк бункера. Двумя потоками их могло и захлестнуть, присыпать и утопить в сыпучей, трясинно засасывающей массе. Как бы и что там ни случилось, смерть их была долгой и мучительной.

Поначалу никто из авральщиков тоже понять не мог, что случилось, пока не начал пробуксовывать конвейер и не задымился от перегрузки электродвигатель. Цемент перестал поступать в люк. Да и люка, собственно, уже не было видно, сплошная серая гора, навороченная транс­портером. Его догадались выключить лишь тогда, когда один за другим начали перегорать предохранители в пус­кателях. Выключили, но еще не осознали, что там, в бун­кере, живые люди, а осознав, в растерянности пытались вспомнить, кто же именно. И только после этого, и то не без помоши прибежавшего Германна, начали действовать. Но уже было поздно, давно поздно.

Случилось это на исходе дня. А добрались, откопали их на рассвете следующего дня. Германн и откопал, ни­кому не доверяя этой заботы. Хотя он был уверен, что они уже давно и окончательно мертвы, но боялся, что чужая неосторожная лопата может причинить им боль. Когда показались маленького размера резиновые сапоги, он понял, что это Рабинович. Германн отбросил лопату и начал разгребать цемент руками. Тут же обнажилась другая пара сапог, побольше - Карповича.

Они умерли в обнимку и молча, приняли смерть, креп­ко стиснув зубы, плотно сжав губы. И рот каждого из них был чист, только припудрен серой пылью, да по уголкам губ чуть темно сцементирован. А вот уши и нос были красно забетонированы полностью. Видимо, от­туда хлынула предсмертная, безвздошная кровь. Они ле­жали на серой цементной простыне, как среди весенне­го, умирающего уже, торосно навороченного льда, два великомученика, приговоренные к какому-то непонят­ному, чудовищному закланию, умершие в объятиях друг друга.

Их так и не смогли разъединить. И Германн, сжигая кагорные этикетки на их могильном холмике, словно вздувая огромную свечу, все время думал о том, что там среди них кого-то не хватает. Именно его не хватает. Кагор-то пили вместе, всегда на троих, а наказаны, горько опох­мелились только двое. А Бог любит троицу, и потому на Руси чаще всего делят на троих. А сейчас получилось по-рваному, разобщенно. Обделил его Бог, обнес чарой.

Порой он и вовсе забывался. Казалось, что этикетки от кагора струят на него винный дух, сказывалось, на­верное, присутствие в давно выпитом кагоре летучего запаха дыма. Он оглядывался, осматривался, как, поды­мая стакан, всегда вскидывал голову и смотрел на друзей. И сейчас его не покидало ощущение того, что они ря­дом, просто хохмят, прячутся от него. На кладбище, в пояс, местами выше крестов и обелисков поросшем тра­вой, было пустынно.

Молодость, отданная стройке, не любила оглядывать­ся, смотреть в глаза своему будущему. Не признавала прошлого, жила только настоящим. Хотя и это настоя­щее свежими могильными холмиками порой также упокаивалось здесь. Молодые строители светлого будущего были так же смертны. Но в основном это кладбище при­надлежало не им. Это была последняя обитель тех, кого они сменили здесь, чье жилище заняли, придя сюда - бараки заключенных. И потому на кладбище было так мало крестов и краснозвездных обелисков. Больше чего-то похожего на вогнанный в землю, порой даже не об­струганный осиновый кол, на котором лепилась обвет­шалая сегодня дощечка. И опять же по большей части безо всякой надписи, поминания имени, дат рождения и смерти. Лишь на некоторых из них можно было прочесть горестные и непонятные два слова: "Прах не востребо­ван". И то два эти слова там, где они были читаемы, уцелели лишь благодаря тому, что были выжжены то ли раскаленной проволокой, то ли выцарапаны гвоздями. А написанные лишь чернилами или химическим каранда­шом, как синяк под глазом, лишь иссинили вкривь и вкось прибитые к столбикам доски. Это постарались зимние ветры со снегом да плачущие все остальное время здесь дожди.

Кладбище, если судить по свободному от тайги и даль­ности обжимающих его гор пространству, было огром­ным. Лагеря были старательными и прилежными постав­щиками нежити, покойников. Могилы из-за травы не видны, но угадать их расположение все же было можно. Над вечным покоем миллиардно и мириадно густо ви­лась мошкара, таежный гнус. Вилась не единым плотным облаком, а строго разделенным по могилам, образуя над каждой из них свои причудливые непонятыне узоры и орнаменты, а то и просто калейдоскопические мазки красок художника-экзистенциалиста. И эти мазки жили, двигались, словно процесс творения картины осуществ­лялся на глазах у Германна. Когда лучи заходящего пред­вечернего уже солнца касались слюдяных крыльев, гнус, роящаяся его масса, казалось, вспыхивал и мговенно сго­рал. Но уже в следующее мгновение при малейшем сдви­ге солнечного луча эта масса проявлялась вновь, правда, бесцветно уже, тускло-серо. И противно. У таежных кро­вососов голо проступало брюшко.