Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

Ну вот, сегодня это и свершилось. И было ощущение бесполезности моего говорения, и было великое желание быть услышанным. Я поднялся на самую высокую в мире трибуну, трибуну Организации Объединенных Наций. Пробудились все видимые и невидимые телеи кинока­меры. Невольно пригнулся, ощутив на себе их хищный красный глаз. Глупость какая-то в голову лезла. Раздель­ность моего и зала существования. Я глух пепел ним, я не слышу, как он думает, услышит ли он меня.

И на трибуне я окончательно сник, выпустил пар. На доклад мне было отпущено всего пять минут. Казалось, невероятно мало. А на поверку - вечность, не принадле­жащая мне. Я смотрел и видел себя со стороны, как отхо­дящая прочь от нас душа смотрит и видит свое бренное уже тело. Вознесся высоко и в то же время был самым обычным жалким просителем. А как известно, в нашем мире не подают, если это не на бутылку водки. Тут, ко­нечно, всегда пожалуйста, что в Америке, что в России младшему брату: на, Боже, что нам не гоже. Кость с бар­ского стола, но только уже обглоданную и обсосанную.

И я отбубнил свои пять минут с невероятной скукой и отвращением, заведенно, как нищий на паперти в хра­мовый праздник просит подаяние у разодетой публики. С той только разницей, что просил это подаяние не для себя - у человечества и для человечества. Наивный дур­ной полешук, кому ты нужен. Давай немного назад в свое болото, если оно у тебя осталось, если то же человечество не высосало его до последней капли, не пустило черной тучей по твоей же опустошенной, лишенной лесов и рек, зверя и птицы, дерева и куста земле. Космоса тебе захо­телось, а не достаточно ли тележного скрипа да хомута, а может, ярма на шею. И цоб-цобе: направо-налево, шагом-трушком в светлое будущее, тысячи и тысячи лет тебе обещаемое и рядом с тобой всегда находящееся. Высокий холм погоста с почерневшими тоже, наверно, в ожида­нии тебя и твоего светлого будущего крестами.

Вот и закончилась моя высокая дипломатическая мис­сия. Завтра в самолет и на родину, домой. Ничего не попишешь, неисповедимы пути Господни. Особенно если этими путями начинают ходить славяне с их отечествен­ной и непредсказуемой предприимчивостью, открытой душой и скрытыми в ней тоской и печалью. Это пробу­дилось, наверное, и во мне в последний день пребыва­ния в Америке, хотя я об этом даже не подозревал. Все во мне было уж очень неопределенно, тускло и неясно. И хотелось элементарно чуть-чуть похулиганить, заставить вздрогнуть хотя бы одного американца, оставить здесь свой след. Слишком уж непробиваемо невозмутимы эти янки. С чего бы только. Слаще морковки ничего в жизни не пробовали, а гонору. Ну есть, есть у них доллары, небоскребы, жратвы полно, шмоток хватает. Ну и что, я не завистливый, мне тоже есть чем гордиться, хотя я помалкиваю. Я, к примеру, половину своей жизни голо­дал. Еще одну половину дрался. И ничего. А какой у меня понос был в детстве, янки, да вам такого и не снилось, я полземли, полпланеты обдристал, когда впервые настоя­щего, чистого хлеба попробовал. Вам ли со мной тягать­ся, пыжиться передо мной. Это я первое, что на ум при­шло, называю. А если подумать, вам бы каждый мой шаг, каждый миг мой в вашу Книгу Гиннесса заносить при­шлось. И она бы давно была заполнена моей жизнью.

Хотя я не вижу, не нахожу большой разницы между вами и мной, между тем, как живет сегодня мое Полесье и нью-йоркские пригороды. Все только чуть сдвинуто во времени, окрашено в иные краски, разно обуто и одето. Осень. Под Нью-Йорком копают бульбу, не колхозни­ки, конечно, но все равно, люди копают картошку. А картошка - она и в Америке картошка. И американские гарбузы тыквы, точь-в-точь такие же, как и в Беларуси. Рыжие и желтые, они горкой сложены посреди чистого поля.

Сегодня последний день моего пребывания в Амери­ке. Воскресенье, выходной в ООН, и мы отправились, как здесь принято говорить среди советских дипломатов, на заседание седьмого, то есть несуществующего в ООН комитета: шоп-комитета. А проще и по-русски в магазин за шмотками и подальше от Нью-Йорка вроде бы на экскурсию. Желающих принять участие в заседа­нии седьмого комитета набралось уйма. А машину выде­лили лишь одну. И хотя она была семиместная, мне с моим советником второго класса пришлось ехать, считай, в багажнике. Впрочем, очень терпимо и уютно. Даже рос­кошно, потому что просторно. И, похоже, пол-НьюЙорка нам завидовало. Не завидовать нам было невоз­можно: один - шпендель из какой-то шарашкиной конторы, второй - гмырь из КГБ - роскошествуют в багажнике американской машины, не ужимаются, как все прочие в салоне, сидят себе вольно, все ол-райт и о’кей. Водители обгоняющих автомобилей во все глаза таращи­лись на нас, едва не скручивали себе шеи водители встреч­ных авто. А две разбитные конопатые девчонки увяза­лись и следовали за нами по всем авеню и стритам и, указывая на нас пальцами, безудержно хохотали. Снача­ла нам это льстило, потом прискучило, а в конце концов вызвало страх. Юная американка явно не справлялась с рулем и скоростью. Девушки, забыв о том, что находятся в автомобиле, не отрывая от нас глаз, всплескивали рука­ми, ложились грудью одна - на руль, вторая - на панель управления, зрелище еще то, груди у американских девушек были чисто американские, они вываливались из хилых прикрытий одежд. Мы одобрительно чмокали, поднимали вверх большие пальцы: все, мол, хоккей, де­вочки. Девочки пускались в пляс прямо на сиденье сво­его автомобиля, в такой же пляс на дороге пускался и их автомобиль.

- Что их разбирает? - не выдержал, спросил я у своих попутчиков.

Дипломаты загадочно улыбнулись и промолчали. Шофер же пояснил:

- Вы едете, хлопцы, в отделении багажника, в кото­ром американцы обычно возят собак...

Смысл сказанного дошел до меня не сразу. У нас, у белорусов, вообще позднее зажигание. Наше счастье и несчастье: у нас нет надобности считать до десяти, чтобы приступить к действию. До окончания счета мы и так пребываем в нокдауне, и только потом, когда звучит гонг, мы приходим в себя. Рано, поздно? Как сказать: к шес­тидесяти годам, если, конечно, повезет до этих лет до­жить, мы вполне нормальные и очень мудрые люди, не­даром мы всю жизнь, по крайней мере, наши родители, так близки и дружны с евреями. Последних нигде рань­ше не было столько, как в небольших и солнечных по­лесских поселках-местечках. И наша памяркоўнасць, рас­судительность от них, дурь только собственного, белорусского розлива. И когда во мне дурь и рассуди­тельность вошли в равновесие, я не ощутил в себе ни горечи, ни обиженности от того, каким способом я пе­редвигался по Нью-Йорку. В этом была некая предпи­санная и предугаданная заранее закономерность. С это­го, с путешествий в собачьих ящиках в железнодорожных вагонах пассажирских поездов, я, собственно, и начинал­ся. И сейчас мне не с чего да и не на кого нарекать.