Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

И первое мое непосредственное желание было, есте­ственно, нагнуться и обогатиться. Но мгновенно советс­кий здравый смысл возобладал во мне. Я устыдился та­кой своей наивной полесской простоты: что я, сюда, в Америку, ехал, чтобы на мостовой деньги подбирать. Не дождетесь, господа империалисты. Я ведь вас раскусил. Сразу раскусил, как только эта зеленая банкнота оказа­лась у моих ног. Провоцируете, суки, покупаете. Не ина­че как сию минуту изо всех окон на меня смотрят во все глаза, кино- и телекамеры. Смотрят и ждут, как советс­кий человек будет нагибаться и поднимать ваши паскуд­ные доллары. А черта лысого не хотите, да ни за какие доллары не купить вам полесского нищего. Облезете, хлопцы, и неровно обрастете. Я подниму, а вы тут же начнете меня вербовать, родину заставите предать. Пле­вал я на ваши доллары и в гробу их видел.

Хотя мне хотелось посмотреть на них не только в гро­бу. Очень уж интересно было узнать, во сколько эта аме­риканская шваль оценила мою советскую гордость и не­подкупность. А тут еще играл американский ветер, в любую минуту норовил унести купюру прочь. Но я не дал этому свершиться, только не подумайте, что потому, будто жаждал завладеть ею. Я по-прежнему оставался неподкупен и горд. Но мне все же было любопытно, из каких именно окон смотрят на меня теле- и кинокаме­ры, в каких щелях попрятались цэрэушники и фэбээ­ровцы. И опять же, во сколько вы, ребята, оцениваете мою преданность советской отчизне. Придавив амери­канскую купюру бобруйским лаптем, я подгреб ее к на­шей машине.

Под ее прикрытием я, наконец, отважился взглянуть, во сколько сребреников господа империалисты оценили мою честность. Про себя твердо решив, если всего один доллар, не буду и мазаться, ни за что не нагнусь. Поду­мал так и тут же устыдился: да настоящий советский че­ловек, а это значит и я, и за десять не продастся. И не только десять, пусть мне и сотню подсунут...

Оказалось, не доллар и не сотня. Ровно десять. И тут такая меня злость разобрала. Ведь это значит, по миро­вым рыночным ценам мы ничего в мире не стоим. Му­латка-проститутка, к которой мы не так давно заезжали, проезжая у нью-йоркского порта, хохмы ради прицени­лись, и та потребовала с нас сорок пять долларов. А тут какая-то жалкая десятка бывшему комсомольцу, строи­телю коммунизма...

Из магазина, видимо, заметив мое отсутствие, вышел мой друг и приятель, дипломатический советник второ­го класса. Не знаю, то ли он сам догадался, что со мной происходит что-то неладное, то ли я выдал чем-то себя, но он сразу же решительно бросился ко мне. Я уже было приготовился к ответу, как докатился до такой жизни. Но он ни о чем не стал спрашивать, только молча по­смотрел мне в глаза. И я сразу же раскололся. Так же молча показал ему на придавленную моим бобруйским ботин­ком американскую купюру. Реакция у него была отмен­ная:

- Надо брать, - сказал он. И в то же мгновение десят­ка уже была у него в руках.

Я еще и рта не успел раскрыть, как он обратился ко мне с новой инициативой:

- Знаешь, есть примета: чтобы не было несчастья, найденные деньги необходимо сразу же потратить.

Я тоже знал такую примету. К тому же мысль эта для меня, как я уже говорил, была совсем не новой. Страх быть завербованным американской разведкой прошел, я был уже под защитой доблестных и родных органов. Десять долларов в Америке, оказывается, нормальные деньги, за них любой наш колхозный механизатор мо­жет продаться: и соберет, и посеет, и вспашет. Я чуть-чуть добавил, поскольку все же инициатива исходила от меня и десятка мне досталась халявно, и мы купили бу­тылку настоящего виски. А закуска... Закуска у советских людей за рубежом, даже в Америке, даже в Организации Объединенных Наций всегда своя. И всегда неизменная: черный хлеб, луковица или чесночина и шмат сала. По­сидели хорошо в моей комнате, в нашем представитель­стве. Правда, не очень громко, выпивали будто под оде­ялом, включив радио и пустив воду, чтобы не засекли спецслужбы, вот только чьи - наши или американские, я после виски запамятовал. Хотя память ко мне в тот день вернулась, надо сказать, незамедлительно. Как только я расстался со своим собутыльником. Расстался и решил подсчитать, сколько у меня осталось долларов на подар­ки и сувениры друзьям и близким. Занятие было, конеч­но, пустое и бесполезное, счет своим долларам я знал и так прекрасно. Но на деле вышло, что я совсем ничего не знал. Посчитал раз - десятки не хватает. Посчитал два - опять десятки нет. И на третий раз - результат тот же. И я все понял. Десяточка-то, найденная мной в Нью-Йор­ке и сразу же пропитая, оказывается, была моей же лич­ной, кровной. Во дают, господа империалисты, дурят трудовой народ...

И по дороге домой на высоте десять тысяч метров над землей я именно об этом и думал. Думать было удобно. Это ведь не работать. Ко всему же, в самолете Москва - Нью-Йорк на высоте десять тысяч метров пассажирам, в том числе и советским гражданам, давали выпить. Это в то время, когда дома вовсю свирепствовал сухой закон. Нет, не так уж плохо делит Бог. Советскому человеку, чтобы его не обнесли рюмкой водки, необходимо только сесть в самолет Нью-Йорк - Москва и подняться в небо на высоту десять тысяч метров. И я еще в самолете над Тихим и Атлантическим океаном пил водочку. Но счас­тья не было. Потому что на полдороге до Москвы начал ощущать беспокойство за судьбу человечества. Скажу вам правду, думал о нем, о человечестве, не очень хорошо. Думал о том, что человеку уже пора запрещать законами что-либо делать для всего человечества, для его пользы и из любви к нему. Ибо не выживем, не выживем...

IX

Ах, как сладко косилось. Как в чистом детстве спится. Как в смертном сне пьется и естся. Как птицы летят, как рыбы плывут, как травы растут и, потягиваясь на утрен­ней зорьке, распускаются цветы. И такая легкость во всем теле, такая сытость в металле косы, что она, казалось, не косит, а бреет. И бежит, и летит, и плывет, не человеком управляется, а сама по себе порхает бабочкой над лугом. Взмахнет крылом - прокос, взмахнет другим - и луга нет... А луга и не было. А травы еще не наросли, даже не оторвались от земли. И коса была и зазубренной, и ржа­вой. И косить в ту пору было чистой воды сумасшествие.

На косу наткнулись случайно... Хотя, с другой сторо­ны, в той случайности была своя строгая закономерность, предопределенность. День был такой. Время и место ве­ликих именно своей простотой и обыденностью откры­тий. На каждом шагу. Потому что все эти открытия были прежде всего в памяти и совести. Память и совесть, как раковой опухолью, были поражены болью и страданием предвосхищения таких открытий. На дедовом и отцовс­ком, могло оказаться, и их дворе. Где было под рукой все для счастья. Дом, сарай, садик, колодец и даже пруд, озеро. Собственное озеро на своих ж сотках. Потому что тут обустроился полешук, любящий воду. Может, с одной стороны, слегка и ленивый. Но в целом - это ведь все же он выкопал для себя озеро, чтобы среди лета, когда край как пожелается свежей рыбки, не бежать на реку, а ло­вить карасиков в свое удовольствие у себя же под хатой.