Виктория Хислоп - Возвращение

Как и вся местная детвора, Антонио, Игнасио, Эмилио и Мерседес Рамирес росли, играя на улицах и общаясь на площадях. Обыкновенно они держались поближе к Пласа-Нуэва, где находилось кафе их родителей, и совсем малышней забавлялись орлянкой или плескались в реке Дарро внизу Альбайсина. В последнем жило много их друзей, и пусть этот баррио был одним из самых бедных, нищета не мешала ему быть также одним из самых веселых и оживленных.

Весь их мир составляли братья, сестры, родители и одноклассники. Дружили семьями, поэтому, если Кончу Рамирес интересовало местонахождение любого из ее детей, выяснить его было всегда легче легкого.

«А, – говорили ей, – Эмилио играет с Алехандро Мартинесом – его брат мне сейчас сказал». Или: «Мать Пакиты попросила передать вам, что на праздник сегодня вечером Мерседес пойдет с ними».

В этом смысле город казался очень маленьким. Они были вольны гулять, где захотят. Дети скорее рисковали попасть под копыта нервного мула, на котором в город привезли дрова, чем оказаться сбитыми одним из немногочисленных автомобилей, разъезжавших по улицам. Пока светило солнце, Пабло и Конча Рамирес даже не задумывались о том, где могут находиться их дети. Никаких опасностей город не таил, потеряться в нем было невозможно, а влияние внешнего мира строго ограничивалось его пределами. Они мало что знали, кроме своего города. Однажды, давным-давно, съездили к морю, но это случилось лишь раз. Единственным местом, куда они выбирались постоянно, была деревушка, расположенная в горах к северу от Гранады, где жила сестра Кончи, Розита.

В 1931 году, когда была провозглашена Вторая республика, Антонио было двадцать лет, Игнасио – восемнадцать, Эмилио – пятнадцать, а Мерседес – двенадцать. Пабло и Конча Рамирес всех своих детей любили одинаково, всем сердцем.

Антонио, самый старший, был крупнее отца и, как все в семье, смуглым. Карие глаза его за стеклами очков решительно поблескивали. Он был серьезным ребенком и вырос в серьезного же молодого человека. Больше всего мальчик любил слушать взрослые разговоры, благо в детстве, проведенном при кафе, недостатка в оных не имелось. Пабло и Конча вечно донимали его уговорами пойти погулять со сверстниками, но он еще в раннем возрасте утратил интерес к детским играм. Хотя два друга у него все-таки имелось, и обоих он знал с самого раннего детства.

Одним из них был Франсиско Перес, чья семья жила на углу Калле-Эльвира и Пласа-Нуэва. В этом замкнутом мирке отношения между семействами Рамирес и Перес были по-родственному близкими. Луис и Мария Перес вместе с двумя сыновьями, Хулио и Франсиско, жили над своей слесарной мастерской, передававшейся по наследству в этой семье уже на протяжении многих поколений. Если Луиса не было за прилавком у себя в мастерской, значит его всегда можно было найти в «Эль Баррил»: за четыре с лишним десятка лет дружбы у них с Пабло всегда находились темы для разговора.

Вторым близким другом Антонио был Сальвадор. Они звали его Эль Мудо, или Немтырь, и нисколько не смущались столь незатейливым прозвищей. Глухонемой мальчик. С годами друзья Сальвадора поднаторели в его языке и могли, собравшись втроем, беседовать часами напролет. Понятное дело, что Сальвадор, который ничего не слышал и не говорил с рождения, был из них троих самым красноречивым и пластичным: он ловко вырисовывал в воздухе хитро сплетенные фигуры, складывавшиеся в смешные, радостные, гневные или обеспокоенные высказывания. Иногда эмоции его были преувеличены до чрезмерности, а иногда он ограничивался едва заметным пожатием плеч или шевелением пальцев.

Когда провозгласили Вторую республику, одной из первостепенных задач нового правительства стало повсеместное обучение населения чтению и письму. Началась кампания по ликвидации безграмотности. Антонио как раз получил диплом учителя, что всегда было его мечтой, поэтому курс Второй республики на предоставление всеобщего доступа к образованию заслужил его одобрение. Ему пришлась по душе идея вкладываться в какое-то большое дело, а не просто изо дня в день корпеть в классе. Он видел, что невежество превращает людей в рабов, что с каждым из тех, кто овладел грамотой, у капиталистов становится на одного низкооплачиваемого прислужника меньше. Он знал, что просвещение – это мощная освободительная сила.

После 1931 года сеньора Рамирес пыталась убедить его не ходить на политические митинги. Она считала их опаснее корриды. Забавно, право, но не так уж она была неправа. По крайней мере, на корриде ни у одной из сторон не имелось явного превосходства: у тореро и быка были равные шансы. В политике так происходило не всегда.

Самым колоритным членом семейства был Игнасио. И хоть более самодовольного человека и представить себе трудно, многие искали его компании. Черноволосый и черноглазый, на окружающих, особенно на женщин, он действовал неотразимо. Они никак не оставляли его в покое, что частенько усложняло ему жизнь. Стоило Игнасио лишь взглянуть в их сторону, как они тут же падали к его ногам. В мужском мире тореро такое не было редкостью – их возводили на тот же пьедестал, что и кинозвезд.

Игнасио заболел корридой, еще будучи совсем ребенком. С трехлетнего возраста скатерти из кафе служили ему плащом, пока он разучивал повороты и вероники [35]. Он еще и говорить толком не научился, но уже знал, чем хочет заниматься, когда вырастет.

Игнасио часто выступал со своей игрушечной корридой в кафе перед благосклонной публикой: посетители подбадривали его и охали, когда он убивал своего воображаемого быка. Иногда ему удавалось упросить кого-то из друзей или братьев исполнить для него роль разъяренного животного. Соглашались они неохотно: знали, что, скорее всего, все закончится синяком между лопаток после удара деревянной шпагой. Для Игнасио границы между насилием настоящим и воображаемым не существовало.

«Ла ора де ла вердад!» – триумфально восклицал он с кровожадной ухмылкой на лице. Он воспроизводил «момент истины», когда матадор уже готов вонзить клинок в быка. В непосредственной близости от разъяренного зверя нет времени на колебания, и Игнасио даже ребенком понимал, что чем чище удар, тем в меньшей опасности будет матадор и в большем восторге зрители. Замерев в стойке с поднятым игрушечным кинжалом, он будто бы слышал судорожный вздох толпы и следовавшее за ним жуткое молчание застывшей в напряженном ожидании колоссальной людской массы. Кто знает, сколько раз он репетировал свое выступление до того, как много лет спустя вышел на настоящую арену? На его пятый день рождения бабушка сшила ему маленький костюм тореро, который он носил до тех пор, пока швы не начали расползаться, а потом и не разошлись окончательно.