Виктория Хислоп - Возвращение

В глубине кафе, почти растворяясь в чернильной тени, угадывалась знакомая фигура. За столом в полном одиночестве сидела его мать. Проникавшего с улицы света газового фонаря было достаточно, чтобы он пересек зал, не натыкаясь по пути на столы и стулья. Он увидел, как Конча сидит здесь одна-одинешенька, и сердце в его груди заколотилось от страха и жалости при мысли о том, что он должен был ей сказать. Сможет ли он обрушить на нее такой удар?

– Мама! Что ты делаешь здесь так поздно?

Теперь, подойдя поближе, он увидел стоящий перед ней на столе большой бокал. Это было совсем на нее не похоже. После закрытия в баре всегда прибирался отец, и Антонио знал, что перед сном Пабло всегда пропускал бокальчик и обычно выкуривал пару-тройку сигарет. Но только не мать. Она всегда так выматывалась к ночи, что ее хватало только запереть на засов дверь. Даже оставшиеся на столах бокалы не трогала, знала, что Мерседес утром первым делом их уберет.

Конча молчала.

– Мама, почему ты еще не легла?

Наверняка у матери найдется какое-нибудь безобидное объяснение, почему она вдруг отошла от своего привычного распорядка, но он все-таки испугался. Все в этом городе ходили по лезвию бритвы.

– Мам?

Хотя ее было не видно толком, он рассмотрел сейчас, что Конча обхватила себя руками и тихонько раскачивается из стороны в сторону. Как будто ребенка укачивает.

И вот Антонио, опустившись перед ней на корточки и положив руки ей на плечи, осторожно потряхивает ее. Глаза матери закрыты.

– Ну что? Что случилось? – настойчиво допытывался он.

Конча попыталась было ответить, но из-за коньяка и слез речь ее выходила невразумительной. От усилий объясниться она только еще сильней разрыдалась. Мысли ее путались от горя. Антонио тесно прижал мать к себе, и в крепких объятиях сына Конча начала успокаиваться, а ее судорожные рыдания – утихать. Наконец он отпустил ее. Женщина потянула к лицу край своего фартука в цветочек и шумно высморкалась.

– Я сказала ей: ступай, – запинаясь, выдавила она.

– О чем ты говоришь? Кому сказала?

– Мерседес. Я сказала ей: ступай и отыщи Хавьера. Она никогда не узнает счастья, если сейчас не найдет его.

– То есть ты отправила ее в Малагу? – с ноткой недоверия в голосе уточнил Антонио.

– Но если у нее получится разыскать Хавьера, они смогут вместе куда-нибудь уехать. Нельзя ей было больше оставаться здесь и вот так чахнуть. Я смотрела на нее изо дня в день и видела, как горе делает ее слишком взрослой. Эта война – кошмар для нас всех, но хоть у Мерседес есть шанс быть счастливой.

В темноте Конча не увидела, что от лица сына отлила кровь.

– Но Малагу же бомбят, – сухим от волнения ртом произнес он. – Я вот только узнал.

Конча как будто не слышала сына.

Он держал ее руку в своих ладонях. Бранить ее сейчас было бессмысленно, хотя он знал, что отец колебаться бы не стал.

– Здесь мы вынуждены жить бок о бок с врагом, – продолжила она. – Она хотя бы получит возможность убраться от них подальше.

Антонио не мог не согласиться с матерью. Он и сам думал похоже, если не точно так же. Антонио знал, что мать права, говоря о чувстве бессилия, царившем в Гранаде. Хотя первые дни после переворота оказались отмечены немалым кровопролитием и разгромом, город захватили относительно легко, и многие жители жалели, что не были готовы оказать сопротивление. Другие города и городишки оборонялись куда более отчаянно.

– Так когда она ушла?

– Собрала кое-что из вещей сегодня утром. Ушла еще до обеда.

– А если ей начнут задавать вопросы, что она ответит?

– Скажет, что идет к тете в Малагу…

– Ну, не так уж и соврет, правда?

– …и что тетя заболела, поэтому она хочет забрать ее в Гранаду, чтобы ухаживать за ней здесь.

– По-моему, звучит довольно правдоподобно, – отметил Антонио, стараясь приободрить мать – мол, она верно поступила, отправив сестру на поиски счастья, – хоть и понимал, насколько рискованной была вся эта затея.

Являясь в данное время главой семьи, он чувствовал, что должен выказать больше беспокойства, а то и гнев по поводу безответственного поведения своей сестры. Они некоторое время посидели в молчании, потом Антонио прошел к бару и щедро плеснул себе в бокал бренди. Закинул голову и выпил одним глотком. Бокал опустился на стойку со стуком, который выдернул мать из задумчивости.

– Она ведь вернется, если не сможет его найти? Она пообещала?

Глаза матери расширились от удивления.

– Разумеется, вернется!

Вот бы ему ее оптимизм, но сейчас было неподходящее время сеять в ней сомнения.

Он оберегающим жестом обнял мать и сглотнул комок в горле. Делиться своими планами сейчас тоже было некстати, но долго о них он молчать не мог. Уезжать надо под покровом темноты, и сегодняшняя ночь с ее затянутым тучами небом и только нарождающимся месяцем подходила друзьям как нельзя лучше.

Ранним утром следующего дня, разбуженная холодным рассветом, Мерседес зашагала вперед по главной дороге. Она казалась открытой и незащищенной, зато отсюда до Малаги она шла по прямой.

Где-то после полудня далеко впереди, на горизонте, она заметила облачко пыли. Оно двигалось словно маленький медленный смерч. По дороге уже несколько часов никто не проезжал, и все, что ей попадалось на глаза, – это редкие голые деревья вдоль обочины.

Расстояние между ней и облаком понемногу уменьшалось, и Мерседес смогла разглядеть в нем людские фигуры. Их сопровождали ослики, некоторые из которых тянули телеги. Двигалась вся эта процессия мучительно медленно, не быстрее самой громоздкой платформы в шествии на Страстной неделе.

Тем не менее они неумолимо приближались, и Мерседес начала задумываться, как бы ей с ними разминуться. Эта людская волна превратилась в преграду между ней и целью ее путешествия. Почти через час, когда расстояние между ними сократилось до нескольких сотен метров и стало понятно, что шествуют они в сверхъестественной, пугающей тишине, Мерседес задалась вопросом: «Почему?» Почему все эти люди оказались на дороге холодным февральским днем? И почему они так тихо себя ведут?

Стало ясно, что это был целый караван – вереница людей и телег. И он был окружен ореолом таинственности, словно процессия, свернувшая не туда на ферии , или группа пилигримов, шедших с драгоценной иконой по пути паломничества из одного города в другой. И даже когда они подошли совсем близко, Мерседес никак не могла уяснить себе, что же она видела. Казалось, будто целая деревня, до последней семьи, снялась с места, вся разом, и тащила на себе все свои пожитки: стулья, матрасы, кастрюли, чемоданы, игрушки. Вся эта увесистая и объемная поклажа почти скрывала под собой груженных ею мулов.