Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Все силы его души были направлены на то, чтобы поделиться с кем-нибудь тем, что его тревожило. Тогда, быть может, он нашел бы ответ… Девушка улыбалась безотчетной, застенчивой улыбкой, в глазах светилась робость, смешанная с любопытством, нежный детский рот приоткрылся. Взглянув на нее, Дюла понял, что не сможет ничего ей сказать. Ни с того ни с сего его охватил гнев. Отчаяние от собственной немоты превратилось в злобу, почему-то обернувшуюся против Ицы.

— Давайте спускаться вниз. У железной дороги есть стоянка такси.

Он снова взял Ицу под руку, на этот раз сурово, почти грубо, и резко ускорил шаги. Девушка заплакала.

— Чем я вас рассердила?

Дюла, не отвечая, вел ее вниз. Там они сели в такси и в полном молчании доехали до самых ворот желтого одноэтажного домишки в Обуде. Дюла помог девушке выйти из машины, поднес ее руку к губам и поцеловал на прощание долгим, виноватым поцелуем.

Давным-давно улеглось негодование, вызванное отсутствием Дюлы на торжественном банкете в честь премьеры. С тех пор все успели привыкнуть к странностям Дюлы Торша и научились считаться с ними.

Стояло теплое осеннее утро. Лучи солнца, с трудом прорываясь в щель между двумя пятиэтажными доходными домами, освещали скамейку у артистического подъезда и крошечный кусочек пространства вокруг нее. Дюла сидел, сложив руки на бамбуковой трости, и задумчиво смотрел прямо перед собой. Прохожие с любопытством оборачивались на знаменитого актера, не удостаивавшего их взглядом.

Дюлины мысли были заняты Ласло Акли. Только что он принес бешеный успех очередной, уже третьей по счету, его пьесе. Публика с некоторых пор не мыслила себе пьесы Акли без Торша. За моряком Франсуа последовал некий обаятельный аферист международного масштаба, обделывающий свои делишки в самых высоких сферах и непринужденно ворочающий миллионами. В последней, третьей, пьесе Дюле досталась роль донжуана из низов, полицейского под номером тринадцать, по которому сходят с ума самые разные женщины. В конце пьесы полицейский кончал жизнь самоубийством, дабы избавиться от страстных преследовательниц.

Акли довольно долго пробыл за границей, в Париже и во Флоренции. Он устраивал там свои дела, заключал контракты и одновременно сочинял пьесу для Торша. Он заваливал Дюлу письмами, в каждом из которых сообщалось, что нынешняя роль превзойдет все предыдущие.

Накануне писатель телеграфировал директору театра, что утром прибудет из Флоренции прямо в театр, чтобы прочитать новую пьесу начальству и Дюле Торшу. Потому-то модный молодой актер и сидел на лавочке перед театром, размышляя о том, какова будет новая пьеса, какими такими находками замаскирует Акли пустоту на этот раз.

Дюла прекрасно знал цену произведениям Акли и своему шумному, почти скандальному успеху и все же не искал лучших ролей и более сложных задач. Если бы Национальный театр предложил ему контракт, он наверняка отказался бы.

— Лгут и там, и здесь, — сказал он однажды, — только у них — на котурнах, а у нас — в башмаках из телячьей кожи.

Безответственное существование, игра вполсилы были ему по вкусу. Маски надуманных героев, казалось, нисколько его не стесняли. Отношения с Акли тоже складывались своеобразно. Их дружба начиналась со снисходительного интереса писателя, однако со временем ситуация полностью изменилась. Роль Торша возросла неизмеримо, теперь первую скрипку играл он. Публике его имя говорило куда больше, чем имя Акли. Постепенно стало яснее ясного, что успех драматурга полностью зависит от Дюлы Торша. Правда, Акли мог похвастаться европейской известностью… И все-таки всякому было понятно, что дерзкая игра Торша принесла Пештскому театру гораздо больше популярности, нежели сами пьесы Акли. О знаменитом актере ходили легенды. Особенно занимала публику необычайная замкнутость его натуры. Стоило ему появиться где-нибудь на окраине, как по городу тут же ползли слухи о том, что у Торша роман с какой-то работницей.

Актеры, не удивлявшиеся ничьим капризам и причудам, считали Дюлину замкнутость чем-то интересным, обличающим причастность к большому искусству. Они легко прощали ему самые невыносимые черты его характера. Женщин же особенно прельщала именно грубоватая мужественность, которой веяло от плотной фигуры двадцатидевятилетнего актера.

Дюла довольно быстро понял, что у актера не может быть по-настоящему личной жизни. На него постоянно устремлены сотни глаз. Нельзя сказать, чтобы это всеобщее внимание было ему неприятно. Игра доставляла ему удовольствие. И не только на сцене. Сам себе удивляясь, он радовался возможности оставаться актером в обыденной жизни. Ему нравились эффектные жесты и реплики.

В конце улицы показался Акли, похожий в своем рыжеватом французском пальто на элегантное воплощение осени. Следя за ним глазами, Торш окончательно решил в любом случае отказаться от роли, чего бы он там ни насочинял.

Он сдержал данное себе слово. Когда Акли кончил читать, Дюла оторвал подбородок от бамбуковой трости, пристукнул ею по паркету и произнес, растягивая слова:

— В этой поделке я играть не буду.

— Но почему? — спросил замордованный бесконечными заботами директор.

— Она настолько глупа, что даже мой непритязательный вкус против нее восстает.

Надо сказать, что Дюлина оценка, несмотря на заранее принятое решение, была абсолютно справедливой. Новая пьеса Акли называлась «Китайская ваза». Речь в ней шла о старинной китайской вазе, обладавшей странным свойством приносить несчастье даже самым счастливым семьям. В конце концов любящий муж убивал жену исключительно потому, что таково было роковое предначертание вазы. Неудивительно, что эта дикая чушь вывела Дюлу из себя.

Элегантный писатель на глазах превратился в статую скорби.

— Как прикажете вас понимать? — в голосе Акли прозвучала угроза.

— Очень просто. Разговор начистоту, — вздохнул Торш, неподвижно застывший на своем стуле.

— Ну так вот, всему есть предел… Ты, должно быть, забыл, чем мне обязан. Я заметил тебя, поддержал, именно мои… как ты изволил выразиться, «поделки» сделали тебя знаменитостью…

— Я презираю себя за это, — спокойно ответил актер и встал, собираясь покинуть директорский кабинет.

Директор вскочил, загородил ему дорогу, воздев руки неестественным, театральным жестом.

— Остановись! Ты не можешь так надуть театр! Существует, в конце концов, контракт! Подумай, что ты делаешь!

— Я подумал. В этой пьесе я играть не буду.

— Не надо торопиться, Дюла! Вот прочитаем еще раз пьесу, Лаци согласится кое-что подправить, подшлифовать твою роль, как ты скажешь… Правда, Лаци? — обратился он к европейской знаменитости.