Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

Сцепив руки, я наклонился вперед, чтобы спрятаться в тень еще больше. Я плакал. Это был час, когда из души моей улетела безымянная птица.

Надев белую униформу с блестящими золотыми пуговицами и коричневые башмаки с полотняным верхом, вся наша труппа — двадцать девять душ с Тордой и музыкантами — погрузилась в вагон для скота и отправилась на родину. Нас проводили на станцию, дали нам провиант на дорогу и бумагу, в которой значилось, что мы не обязаны являться в контрольный лагерь. Дверь вагона была днем и ночью раскрыта настежь, и если на станциях кто-нибудь заглядывал к нам, он видел сцену, а на сцене — финал оперетты с двадцатью девятью актерами в одинаковых белых мундирах. И везде мы снова и снова пели наш устаревший марш: «Мы союзники, парни бравые…»

Когда мы пересекли Трансильванию и оказались на территории Венгрии, я простился с другими участниками спектакля. Все они, даже Мангер, стали чужими; пожалуй, это не касалось одного лишь Торды. Как только мы пожали друг другу руки, они перестали существовать для меня. Я был не в силах понять, что со мной происходит, откуда такая черствость, охватившая вдруг меня.

— Я сойду в Дюле, — сказал я Торде. — Это родной город Веры. Наверняка она у родителей. Если те живы, конечно.

— Почему им не быть живыми?

— Потому что они евреи. Я и Веру спас в Пеште только благодаря фальшивым документам.

— Храни тебя бог, Мицуго. Передай ей это. — И он что-то сунул мне в карман.

— Что это?

— Сонет. Я написал его Вере.

— Когда?

— Только что. Всего за одну минуту, на последнем кусочке туалетной бумаги. В Пеште обязательно разыщи меня. И приводи с собой Веру.

Таким было наше прощание.

Когда с пыльной, богом забытой станции я направился в город, меня не было в этом мире. Военнопленный во мне уже умер, а тот, другой человек еще не родился. Время перевалило за полдень. Город был тих и спокоен, как нежаркое сентябрьское солнце. Я не чувствовал ничего; глаза сами вели меня куда-то, ноги несли послушно.

Город я знал хорошо. Много раз я играл здесь в летнем театре Народного парка. Позже Верин отец, местный врач, низенький, круглый, как мячик, пригласил меня в гости из Пешта на несколько дней, чтобы — в первое же утро — попытаться тактично отговорить от такой несвоевременной с исторической точки зрения любви, а к вечеру третьего дня, держа под руку, гулять со мной под акациями по тихим улицам городка.

Возле Народного парка я ненадолго остановился. За изгородью, в густой тени, как в прежние времена, стояли скамейки. Вдали флегматично дремал летний театр. Невозмутимее разве что был только я. Я двинулся дальше. Тут должна быть кондитерская. Я не ошибся. У двери я принюхался, но обычного запаха ванили и сдобы не ощутил.

Что со мной? Не заболел ли я снова? Я повернул к собору. Мясная лавка. В витрине жарили колбасу. Отсюда тоже не исходило ни запахов, ни воспоминаний. Ничем не пах и цветочный киоск. Я видел, как многие из прохожих оглядывались на мой элегантный костюм. Извозчик фиакра на площади перед церковью глаз не мог отвести от моих сияющих пуговиц. Он, наверное, думал, они в самом деле из золота. Я поднял глаза к желтому куполу колокольни и подумал о боге. И тут ответом была немота.

Я продолжал путь к Ратуше. Неподалеку здесь жили родители Веры. И тут я заметил женщину в сером костюме: она шла с детской коляской метрах в пятидесяти от меня. Медленно, в задумчивости она двигалась по направлению к пляжу. Горло мое переполнено было криком, сердце — бешеным стуком, ноги — нетерпеливым волнением. Потом я задрожал, зубы мои стучали, едва не прикусывая язык, глаза затуманились слезами. Сила, только что распиравшая мою грудь, куда-то бесследно исчезла; жизнь стенала и жаловалась, не зная, за что уцепиться. За какую-то коротенькую минуту я превратился в старого, дряхлого калеку-нищего.

Расстояние, разделявшее нас, сокращалось. Фигурка ее отсюда казалась еще более хрупкой, стройное тело было девически нежным, чуть-чуть угловатым и невероятно, нечеловечески милым. Роды на нем не оставили почти никакого следа. Голова ее немного склонилась вперед, к моей дочери или сыну — уж не знаю, кто там лежал в коляске.

Театр. Я уцепился за это слово — и вытащил самого себя из пропасти, где я был должен вот-вот исчезнуть, перейти в состояние небытия. Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я ей сказал, расставаясь: «Иди пока домой, я скоро буду». Я — родился. Воспрянувшая душа лукаво смеялась во мне; я взволнованно, боязливо двинулся следом за Верой. Подошвы моих элегантных лагерных башмаков почти не касались асфальта. Когда я оказался у нее за спиной, охотник за сценическими эффектами тихо, спокойно, рассудительно произнес моим голосом:

— Извини, дорогая, я чуть-чуть опоздал…

Она повернула голову, посмотрела на меня. Глаза ее полны были тем же чистым, трогательным изумлением, что двадцать четыре года спустя, в последние часы перед смертью. До меня вдруг донесся запах ее волос, в глаза ударила застывшая на губах улыбка — и она без чувств упала в мои объятия.

Я схватил ее легкое, горячее тело. Из коляски на чистое голубое небо смотрел младенец.

Мне было стыдно. Впервые в жизни я осмотрелся в реальном мире, в том мире, который есть, существует и который совсем не похож на театр.

Когда на ее могилу бросили последнюю лопату земли, я уже начал кое о чем догадываться. Поэтому меня и не удивило ее прикосновение у ворот. Конечно, она взяла меня под руку не совсем так, как раньше, когда была жива. Бестелесная, она казалась более юной, более открытой миру, более предрасположенной к удивлению. Когда я садился в такси, ко мне подошел какой-то знакомый.

— Время залечивает и самые глубокие раны, — сказал он, глядя мне в глаза; в голосе его звучали виолончельные нотки соболезнования.

«Дурак ты», — подумал я.

— Забывать не легко, — все водил он смычком по струнам.

— А зачем забывать? — спросил я уже вслух.

Он раскрыл широко глаза, потом обнял меня и торопливо ушел к своей персональной машине.

— Все эти люди, родная, хотят, чтобы я избавился от тебя, — обернулся я к Вере.

Она засмеялась.

— Ты умерла, ты причинила мне боль, я должен щадить себя, а потому ты должна-де незаметно исчезнуть из моей жизни, — продолжал я, когда мы устроились в разболтанном старом такси. — Ну не смешно ли?

Дети закрылись в своих комнатах.

— Ты подумал о детях? — спросила она возле полок с книгами.

— Откуда ты знаешь?

— Я всегда угадывала твои мысли.

— Это верно.

— Жизнь повторит нашу молодость в детях.