Миклош Дярфаш - Был однажды такой театр

— Что это значит?

— Просто я тебя утешаю.

— И ты туда же? Это с твоей стороны не слишком тактично.

— Ладно, тогда считай это обычной светской беседой. Женщины всегда о чем-нибудь болтают со своими любимыми. Это вы, мужчины, все больше молчите. А ты — особенно.

Мы пошли погулять к Дунаю.

— Есть вопрос, который за двадцать четыре года нашей любви ты мне ни разу не задал, — остановилась она против нашего дома на набережной.

— Какой вопрос?

— Сказать?

— Скажи.

— Ты никогда не спрашивал, счастлива ли я?

— И… и ты счастлива?

— Немножко. Не совсем. Не сердишься, что я сейчас это тебе говорю?

— Нет, — ответил я, превозмогая боль.

— Я была бы совсем счастлива, если б у нас было шестнадцать детей. Двенадцать сыновей и четыре дочери. Как было бы славно: воспитывать шестнадцать детей, вечером созывать их в просторном саду по именам, давать им ужинать, умывать их, журить, целовать, стирать и гладить на них, и… ты сейчас на меня ужасно рассердишься, но я все же скажу: я была бы по-настоящему счастлива, если бы ты был не писателем, а приходил вечерами домой с какой-нибудь самой обыкновенной работы.

Она прижалась ко мне и тихо положила голову мне на плечо.

— А вот я у тебя все время допытывалась, счастлив ли ты, — сказала она извиняющимся тоном, когда мы двинулись дальше.

За спиной у нас, где-то возле верхней оконечности острова Маргит, загудел пароход. Бас его лениво полз по пустому майскому небосводу.

— Ты опять молчишь?

— Нет, я думаю.

— Ты ни разу мне не ответил на этот вопрос.

— Это молчание было как обруч на моей жизни. Если бы я сказал, что счастлив, счастье тут же распалось бы и исчезло.

— Слишком просто звучит.

— Мне тоже так кажется.

— Но если это так просто, — ощутил я на шее тепло ее рук, — значит, правда.

— Ты рада, что все стало ясно? — вздохнул я, освобождаясь от своей проржавевшей тайны.

— Очень, — засмеялась она, потом, сбежав по ступеням, ступила на мелкие прибрежные волны.

— Вера! Полно дурачиться! — крикнул я вслед ей.

— Не волнуйся, я легче воды, — ехидно отозвалась она и, к вящему моему изумлению, пробежав по волнам, плещущим о ступени, поднялась на пуанты.

— Иди сейчас же сюда!

— Нет. Теперь все будет не так, как ты скажешь. Я буду делать, что мне захочется! — крикнула она и побежала по воде к пештскому берегу.

— Вера, милая, вернись!

— Брось! Так приятно побегать! — Она улетала все дальше.

— Вера! Я иду за тобой! — завопил я отчаянно и стал спускаться по выщербленным ступеням.

Она сразу остановилась, не добежав даже до середины реки, и повернулась ко мне. Волосы ее растрепались, словно под порывистым ветром, хотя над Дунаем царил полный штиль. Разведя широко руки, она помчалась обратно. Бег ее длился несколько секунд; я не успел дойти до воды, а она уже оказалась рядом и бросилась мне на шею.

— Ах, дурачок! — пахнуло в лицо мне речной свежестью. — Ты думаешь, тебе все можно?

Наши взрослые дети спали, оба прямо в одежде. На лицах у них видно было, как глубоко погрузились они в пучину сна.

На стене уже шевелился зрелый, налившийся свет послеполуденного солнца, когда голос Веры вновь возник из безмолвия моего бытия:

— Ты писал мне много стихов. Очень много — и очень давно. Когда я жила в Дюле, каждый день от тебя приходило письмо со стихами, в Пеште ты каждый день совал мне в руку листок. Сейчас эти тысячи слов и есть я, я дышу твоими словами. Но не очень-то обольщайся, милый мой: в то же время ты ухитрялся совершать невероятные промахи. Ни в одном из твоих стихотворений нет ни полслова о том, что́ все ценили так высоко в моей внешности.

— Что же это?

— Ты в самом деле не знаешь?

— Нет.

— Возьми из стола у меня пакет, на котором написано: Бока. В нем три листа бумаги. На одном ты найдешь сонет, он мне его написал в плену, когда еще не был со мной знаком, только слышал обо мне от тебя. На другом, под штампом «Государственный секретарь по делам религии и народного образования», письмо от руки, дата — 3 сентября 1948 года; третий листок — машинопись… 1961 год, 31 мая. Нашел?

— Нашел. Которое читать?

— Не надо читать. Я сама процитирую части, которые подтверждают твою невнимательность. А ты проверяй, не ошиблась ли я. Сонет я не буду цитировать: тогда он еще не видел меня. А теперь слушай, как начинается первое письмо: «Ах, сударыня, Вера Дярфашева, вот и Вы забиваете прелестную Вашу головку чтением легкомысленных сочинений новомодных венгерских бумагомарак. Может быть, это и лестно для Вашего верного поклонника, однако ж, и я не могу умолчать об этом, неправильно. Жаль, ей-богу, чтением несовершенных моих, хотя пускай и не лишенных воодушевления и некоторого таланта, опытов утомлять Ваши дивные, живые, блестящие глазки». А теперь послушай вот это, из письма, написанного через тринадцать лет: «Пусть мы не видимся с Вами годами, я знаю все же, что Вы меня вспоминаете, как и я Вас, хотя, я уверен, и не так часто. И, читая Ваше письмо, я Вас видел еще живее, чем обычно; из письма этого ярким светом блестели Ваши глаза, самые сияющие глаза в XX столетии. Прошу Вас, храните их свет: по нему я узнаю Вас в долине Иосафата». Ты догадался, милый? Вижу, догадался… Ну конечно же, ни в одном твоем стихотворении, написанном обо мне, нет ни слова о том, что у любимой твоей есть еще и глаза. Словно я родилась слепой.

Я покраснел от стыда.

— Не принимай мой упрек близко к сердцу. Честное слово, я это упомянула просто так, без умысла; ты ведь знаешь, я всегда замечаю мелочи, — ощутил я теплое воздушное касание руки Веры. — Других досадных мелочей не было в нашей любви… только то, что я слишком уж подчинила себя твоей воле. Я отказалась от всех других своих чувств, чтобы вся моя жизнь принадлежала тебе. Если у тебя появится новая женщина, передай ей мое завещание: пусть она будет умнее меня. Человек не должен до такой степени растворяться в другом человеке.

— Новая женщина? Почему ты так жестока?

— Не принимай всерьез. Это я из ревности. Ты же знаешь, я всегда была очень ревнивой. Я готова была выцарапать глаза любой женщине, если она смотрела на тебя хоть на мгновение дольше, чем требовалось.

— Уж коли зашла речь об этом, я тоже был ревнив, как…

— Нет, — перебила Вера, — ты не был ревнив.

— Ей-богу, был.

— Хорошо, я скажу точнее. Ты был ревнив недостаточно, и это ранило мое самолюбие. Видишь, сколько у меня обид?

— У меня тоже их хватает. Ты меня обидела только что, когда сказала о новой женщине.

— Дурачок. Я же не о новой любви. Новая женщина? Подумаешь, пустяки.

— Все равно мне обидно. Ведь в самом этом предположении…

— Стоп. Не старайся сейчас быть поэтом. Забудь про эффектные метафоры. Если ты очень хочешь сказать мне приятное, пообещай лишь, что, если в жизни твоей появится какое-нибудь милое существо, ты… в общем, очень тебя прошу, не рассказывай ей обо мне.