Эрик Нойч - Мир на Востоке

Шиншилла, в недалеком прошлом борец-тяжеловес, недоуменно пожав своими необъятными плечами, заявил:

— Все эти писульки — ерунда. Ты же знаешь, Рыжий, что я даже собственную фамилию с трудом пишу.

— Болтовня это! — высказался наконец и Клейнод, и вся бригада тотчас навострила уши. — Для меня важно только одно: будет нам от этого какая-либо польза или нет. Ты все время говоришь о надбавке. Объясни, пожалуйста, Хёльсфарт, поточнее, что это значит? Это ты один придумал или кто-нибудь еще?

— Но ведь до сих пор все предложения Рыжего себя оправдывали, — произнес кто-то из членов бригады.

Шиншилла согласно кивнул, впрочем, он согласился хотя бы уже потому, что бригадир был ему во много раз симпатичнее, чем этот новичок, который ведет себя так, будто он невесть какая важная птица.

Надо бы выяснить, чем этот Клейнод занимался до того, как к нам попал, подумал Эрих. Но вопрос, заданный им, требовал ответа. И Эрих ответил, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно более убедительно.

— Это очень просто: как только мы вычленим из рабочего процесса время простоев, мы потребуем, чтобы нам установили другие нормы. Ведь надбавка исчисляется из средней суммы, не определяется индивидуально для каждого и, таким образом, тоже становится как бы частью зарплаты. Каждый из нас, кто выполняет одинаковую работу за разное время, получает одинаковую надбавку. И это не будет изменено до тех пор, пока, разумеется с нашего согласия, не будет изменена норма.

— О’кей. Я тебя понял, — сказал Клейнод. — Но ты должен объяснить мне еще одну вещь. Эти твои расчеты… Это от начальства исходит или ты все сам придумал? Ну а с соответствующими инстанциями обговорено?

— Что ты имеешь в виду?

— Как что: нормировщиков, плановиков, инженеров, в конце концов, дирекцию.

— Нет, конечно. Как раз этого мы и добиваемся. Мы начнем сами, по собственной инициативе, и заставим всех пойти следом за нами. Конечно, в каком-то смысле мы окажем на руководство давление, заставим задуматься над тем, как поднять производительность труда.

— С тобой трудно разговаривать, — перебил его Клейнод. — Ты просто одержим этой своей методой.

— Так ты за или против?

— В общем — за. Во всяком случае, пока.

Они проголосовали. Ни единая рука не поднялась против, и Эриху Хёльсфарту сделалось легче на душе. Даже этот Клейнод не встал ему поперек дороги, увидел, вероятно, какой авторитет имеет Эрих в бригаде. Хотя… Некоторые сомнения по поводу этого человека у него были. И, может быть, прав Шиншилла, который, подойдя к нему после конца смены, сказал:

— Я тебе, Рыжий, доверяю. Сам знаешь, мы не первый год вместе пашем. Но иногда ты, прости меня, такие глупости делаешь! Ты зачем этого умника к нам в бригаду привел? Разве его можно с Болле сравнить? Неужели ты не видишь, что он на твое место метит? Вот когда нам солоно придется.

Может, он и прав, думал Эрих, но какое это имеет значение? Главное, чтобы мы сейчас все били в одну точку.

Именно в это время упрочился мир на Востоке. Повсюду освободительное движение разрывало старые колониальные цепи, образовывались молодые национальные государства, побеждали в нелегкой борьбе народы Кореи и Вьетнама, поднималась Африка. Остановить этот процесс было невозможно. Потерпела крах контрреволюция в Венгрии, произошло еще большее сближение социалистических стран Европы. Их объединение Варшавским Договором было обусловлено тем, что империалистические державы торопливо создавали военные пакты, и прежде всего НАТО, к которому присоединилась и боннская Федеративная республика. Да, нетрудно понять, кто первым пошел на обострение, кто все выше возводил стену враждебности и вынуждал другого принимать ответные меры. Такое развитие не могло не сказаться на судьбах Германии. Прошло двенадцать лет после окончания войны, но национальный вопрос до сих пор не был решен. На территории прежнего рейха существовали теперь два государства, общественное устройство которых было столь различным, что нельзя было и помыслить об их объединении. Из боннских правительственных кругов доносились голоса, звучавшие как выстрелы: мы живем в эпоху научно-технической революции, и у наших союзников достаточно сил для того, чтобы стереть Советский Союз с карты мира… Разумеется, такая же участь должна была постигнуть часть Германии, которую они называли «восточной зоной».

И тем более удивительно, что Германская Демократическая Республика, несмотря на горький опыт, связанный с прежними попытками такого рода, выступила с предложением создать конфедерацию, руководящим органом которой должен был стать Общегерманский совет, в который на паритетных началах вошли бы представители обоих государств. Установление нормальных деловых отношений, отказ от применения силы — таковы первые пункты, по которым необходимо было достигнуть договоренности. Может быть, это предложение было последней попыткой предотвратить дальнейшее углубление раскола Германии и намечало пути к постепенному преодолению его мирным путем? Или же, хотя оно было рассчитано на поддержку широких народных масс и объединяющую силу рабочего класса и в той, и в другой части Германии, это была очередная иллюзия?

Но как бы то ни было, предложение исходило от Востока, а не от Запада. Именно на Востоке проявляли беспокойство о судьбе нации.

Еще когда они сидели в поезде, направлявшемся во Франкфурт-на-Майне и пересекали заснеженный Гессен, ими овладело чувство, описать которое Ахиму потом стоило большого труда. Когда же они проехали Айзенах, бросили последний взгляд на Вартбург, стены которого высились на фоне ярко-голубого зимнего неба, напоминая о важнейших вехах немецкой истории, когда был пройден пограничный контроль, во время которого Ахим имел все основания опасаться, что имя его внесено в «черные списки», — когда все это оказалось позади, он ощутил странную пустоту. С одной стороны, возникало чувство потерянности, оторванности от всего родного и близкого, с другой — просыпалось беспокойство: что ждет их здесь, в чужой обстановке, в чужой стране?

Дома, в какой бы город он ни приезжал, где бы ни останавливался — в Рудных Горах или на море, в Лейпциге, Йене, Берлине, никогда не доводилось ему ощущать такой потерянности, тоски по дому, настороженности — оправданной или неоправданной. Там, у себя, он беззаботно садился за любой стол, радовался любой крыше над головой. Он вспоминал велосипедный поход с Ульрикой позапрошлым летом: на каких только турбазах они не ночевали тогда — по двадцать человек в одной комнате. И все же у него всегда было чувство, что он дома.

Разумеется, он знал, что эти чувства разделяют далеко не все. Скажем, надоедливая чета пенсионеров, которая ехала вместе с ними в одном купе от Лейпцига до Фульды, едва миновали границу, сделалась необычайно разговорчивой. Старики дышали на покрытые изморозью окна, прижимали носы к стеклу, пытаясь на ходу разглядеть подробности тамошней жизни. Особенное восхищение вызывали у них витрины магазинов, привокзальные киоски, где громоздились плитки шоколада и горы апельсинов. Они не уставали ахать и охать, со вкусом рассуждали о том, что даже из окна вагона видно, как здесь проявляется присущее немецкому народу трудолюбие, сразу же признались вошедшему в купе контролеру, что просто счастливы хотя бы на две недели убежать из коммунистического рабства. Едут они к дочери и к зятю, которые, разумеется, великолепно устроены.