Эрик Нойч - Мир на Востоке

После десятой кружки пива он уже явно стал заговариваться. Ахим все думал о том, как зацепить этого Никельса, ведь у него все же хватило смелости встретиться с ними, провести целый вечер, и он не боится неприятностей, хотя Ахим заметил, что посетители кабачка поглядывают на них внимательно и с неприязнью. Нет, это не была, как уверял их Никельс, рабочая пивная — столики прятались в нишах, да и привычной для таких заведений стойки они не заметили.

Разговор перешел на цены, они стали сравнивать, сколько стоит килограмм сала или пара обуви, сравнивали квартплату, подсчитывали, сколько денег ежемесячно уходит на хозяйство, сколько надо откладывать, чтобы скопить на холодильник, на телевизор или даже на машину. Наконец все это им надоело, к Эрих положил конец разговору.

— Ладно, приятного тебе аппетита, Генрих. Ешь и пей до отвала, смотри по вечерам в ящик, а не в будущее. До поры до времени…

— Что ты сказал?

— До поры до времени, я сказал. Извини, мне надо выйти.

Никельс крепко схватил его за рукав.

— Да пойми ты! Ведь мы опять стали на ноги.

— Конечно. И вам снова принадлежит весь мир. От Этча до Бельта, от Мааса до Эльбы. И как вам эта старая песня не надоест?!

На следующее утро они уже сидели в поезде, который вез их к границе. Ахим на последние деньги купил в привокзальном киоске газеты «Франкфуртер альгемайне», «Рундшау» и, сев в поезд, стал читать их, продираясь сквозь бесконечную рекламу и объявления, пока наконец не наткнулся на статью, которая его заинтересовала. Но лишь на первый взгляд она могла показаться объективной, на самом деле все, что касалось социализма, было сплошь построено на полуправде, а то и просто на лжи. Да, по отношению к социалистическим странам обе газеты занимали одинаковую позицию, хотя одна была консервативной, а другая претендовала на свободомыслие.

А Эрих смотрел в окно, где из тумана вставало солнце, и думал о своем. Он не прислушивался к тому, что зачитывал для него и над чем смеялся Ахим. Удалась ли их поездка? Вчера вечером они на прощание обнялись с Никельсом, в ответ на его настойчивые просьбы пообещали обмениваться открытками как доказательством того, что они всей душой за объединение Германии. Эрих, разумеется, понимал, что это ровно ничего не значит. Никельс вчера нагрузился по макушку и, конечно, сегодня утром уже и не вспомнит о своих словах. Если не считать тою опыта, что они приобрели, эти дни во Франкфурте-на-Майне можно было смело отнести к простоям.

Эрих подумал о Хальке. Только теперь, когда они уже возвращались домой, он понял, как соскучился по ней за эти дни. Он представлял себе: вот она встречает его на платформе, никого не стесняясь, бросается к нему на шею, громко говорит, перекатывая свое литовское «р», так что прохожие оборачиваются, а потом до позднего вечера он ей рассказывает о поездке… От этих мыслей он даже улыбнулся. Но тут же сообразил, что ничего этого не будет. Во-первых, откуда ей знать, каким поездом они возвращаются. А во-вторых, ей, кажется, именно сегодня во вторую смену. И когда, черт побери, она решится распрощаться с этой затхлой фабрикой? Но она уперлась — и ни в какую. К тому же в этом году собирается снова за парту сесть, какие-то курсы по повышению квалификации. От его веселого настроения и следа не осталось. У него было такое чувство, как во время игры в лото — они по вечерам частенько с Берндом и Халькой играли. Всякий раз, когда он думал, что оставил ее далеко позади, она, внезапно сделав какой-нибудь сумасшедший ход, вырывалась вперед. Так и в жизни. Она еще его перегонит, выучится, станет умнее, сообразительнее, и они постепенно вообще сделаются чужими друг другу. Нет, его не огорчало, что он должен каждый вечер (и сегодня, наверное, тоже) сам жарить себе картошку. Его обижало только ее упрямство и то, что учеба теперь для нее важней всего. Ради учебы она даже от ребенка отказывается.

Ахим заметил, как Эрих сначала улыбнулся, а затем печально вздохнул. Он сунул газеты в багажную сетку и спросил:

— Ты о чем думаешь?

— Как о чем, о единстве Германии!

— Не морочь мне голову. Это не повод для таких мечтательных улыбок.

— Тебя не проведешь, всегда был догадливый.

Поезд мчался вперед, миновали границу. На ярко-голубом небе — здесь было так же солнечно, как четыре дня назад, — выделялся темный силуэт Вартбурга.

— Как ты думаешь, — спросил Эрих, — этот Генрих Никельс действительно хотел бы получить от нас открытку?

Ахим подивился наивности друга.

— Да ты что? Разве не понял? Его интересуют главным образом почтовые марки, он ведь заядлый филателист.

Вот, значит, каков был результат их встречи с популярным профсоюзным деятелем. Какая там конфедерация, надежда на объединение! Они говорят уже на разных языках. Во Франкфурте-на-Майне ориентируются совсем на другие ценности, чем в Айзенштадте. Разумеется, они оба были дисциплинированными членами партии, но поездка во Франкфурт убедила их, что сейчас о единой Германии и думать нечего.

А на заводе тем временем готовились к встрече советских специалистов. Руководителя делегации Фриц Дипольд знал давно, они познакомились на проходившей несколько лет назад в Москве международной конференции металлургов, где впервые широко заговорили о низкошахтных печах. Это был профессор Паруснов, один из крупнейших советских специалистов в этой области, в годы первых пятилеток участвовавший в строительстве Кузбасса. Паруснов был действительным членом советской Академии наук, лауреатом Ленинской премии, а несколько недель назад (Дипольд прочитал об этом в газете) был избран почетным членом шведской Академии технических наук.

Его надо было встречать цветами, и не каким-нибудь веником, а роскошным букетом. Но что могла предложить местная флора в начале марта? Только фиалки да фикусы в горшках. Секретарша Дипольда обзвонила всю округу и выяснила, что в Магдебурге есть в продаже ландыши. Дипольд не мешкая отправил туда своего шофера. Тот сообщил через полчаса:

— Товарищ директор, ландыши есть, но за три марки восемьдесят и такой крошечный букетик, что хоть в лупу его разглядывай.

— Так купи целую охапку, — нервничал Дипольд.

— Не дадут, тут огромная очередь, ведь нигде в округе цветов нет.

— Черт побери! Тогда скажи им вот что: пусть выбирают — либо их ландыши поедут в Сибирь, либо я их самих туда отправлю!

Да, это были явно запрещенные методы. Зато Паруснов восхитился:

— О-о, ландыши! Я и не знал, что в Германии столько ландышей, прямо как в тайге!

Фриц был горд тем, что ему удалось доставить знаменитому ученому такую радость. Он очень ценил этого «красного профессора», пионера советской металлургии. Правда, когда Дипольд готовился к встрече гостей, он задумался о собственной судьбе. В начале тридцатых, до того как его арестовали нацисты, он работал каменщиком, а после Освобождения было не до учебы: его послали организовывать народную полицию в Мекленбурге, потом строить комбинат здесь, в Айзенштадте. Ну а теперь? Ему ведь уже за пятьдесят. Секретарь парткома Манфред Кюнау обогнал его — на днях получает диплом экономиста. Нет, никуда не денешься, надо наконец подумать об учебе, если он и впредь хочет оставаться на посту директора комбината. Значит, партшкола? Вероятно, так. Он ведь сам без конца твердит рабочим: учиться, учиться и еще раз учиться, — значит, и для себя не должен делать исключение.