Эрик Нойч - Мир на Востоке

Паруснов будто подслушал его мысли:

— Ну что, товарищ Фриц, нацистская тюрьма — дело прошлое. Как же с учебой, а?

— Идет дело, идет, Иван Павлович.

— Так-так. — Губы седовласого профессора сморщились в дружелюбной усмешке, и он шутливо погрозил пальцем: — Дело-то идет, а вы, товарищ Фриц, с ним в ногу шагаете или позади плететесь?

Фриц Дипольд смутился, словно школьник, не приготовивший урока. К его радости, Паруснов не стал продолжать эту щекотливую тему. Он перевел разговор на производственные проблемы комбината, но и тут не скупился на критические замечания и дружеские советы. Переводчиком ему служил один из членов делегации — молодой инженер, который лучше других объяснялся по-немецки.

Для Ахима Штейнхауэра встреча с профессором стала своего рода откровением. Тот был, как и Мюнц, из людей старшего поколения, которые заставляли его задумываться над теми вещами, над которыми он прежде не думал. Поэтому Ахим старался не отходить от Паруснова ни на шаг, запоминал каждое сказанное им слово и, если была возможность, записывал все, что тот говорил, чтобы процитировать в статье для окружной газеты, которую потребовал Мюнц.

Впервые в жизни Ахиму на практике пригодился русский язык. Во всяком случае, он еще до перевода понимал, о чем говорит советский профессор. Паруснов и в самом деле был удивительной личностью. Этот сухонький старичок под семьдесят на глазах выпрямлялся и молодел, едва обращался к своей любимой теме — металлу. Тут он говорил с таким энтузиазмом и так жестикулировал, что ему становилось жарко в тяжелом зимнем пальто, он распахивал его и снимал с головы шляпу. С особенным воодушевлением профессор рассказывал о том далеком времени, когда на рубеже двадцатого века сам еще был учеником плавильщика. Он казался Ахиму живой легендой.

Вспоминая свою недавнюю поездку во Франкфурт-на-Майне, Ахим ловил себя на мысли, что ему сейчас гораздо ближе старый профессор из Сибири, чем профсоюзный босс из Западной Германии.

А Эрих и не вспоминал о Франкфурте-на-Майне. Он был занят выше головы — сопровождал рабочего-металлурга из Кузбасса, приехавшего на комбинат в составе советской делегации. Правда, один ни слова не мог сказать по-немецки, другой — по-русски, так что вместе они не построили бы даже бумажной, не то что Вавилонской башни, а советский переводчик постоянно находился при Паруснове. Поэтому Эрих обратился за помощью к Ахиму.

Они шли по комбинату, заглядывая во все цеха, осмотрели кауперы, печи.

А почему это так, зачем, для чего… Вопросам Коли, молодого паренька с раскосыми глазами — возможно, в нем текла восточная кровь, — не было конца, Коля не мог понять, почему через воздуходувку направляется недостаточно обогащенный кислородом воздух, его интересовало, почему так часто отказывает охлаждение.

Они подошли к каналу, по которому на комбинат поступала вода из Заале. Эрих, уже несколько утомившийся от бесконечных «отчего» и «почему», молча открыл одну из заслонок.

— Почему, почему… Пожалуйста, сам можешь убедиться. Видишь, какой напор слабый… Там, у заборной решетки, кишмя кишит рыба, и мелкие рыбешки то и дело забивают трубы. Понимаешь теперь, в чем дело? Маленькая рыбешка, а всему комбинату вред наносит…

Глаза у Коли совсем превратились в щелочки, и он произнес ясно и отчетливо:

— А вот у нас наоборот: большие заводы наносят вред маленькой рыбе.

Ахима так поразили эти слова, что он не сразу их перевел. Конечно, Ахим, биолог по образованию, не мог не понимать, какая опасность угрожает реке, если в ней вымрет рыба. Но он был уверен, что такие реки, как Обь и Енисей, еще справляются с нагрузкой, которую взваливает на них промышленность. И ландшафт вокруг них (в русском языке употреблялось то же слово, что и в немецком) по-прежнему чистый и здоровый… Ахим решил обязательно подробнее расспросить обо всем профессора.

После этого они поднялись на колошниковую площадку пятой печи. Оттуда открывался вид на всю округу. Дул холодный ветер, и Эрих все же не выдержал и рассказал о несчастном случае, который произошел тут прошлой зимой.

Коля молчал. Он явно был потрясен.

— Отравления газом, — произнес кто-то, повторяя слова Кюнау, — это же детская болезнь печей. Тут ничего не поделаешь.

Услышав это, Коля уже не мог дольше сдерживаться.

— Нет! — почти крикнул он. — Надо же… конвейер построить! Подъемник, наконец. Механизировать, черт побери. Чтобы ни один рабочий не должен был подниматься наверх и дышать ядовитыми газами. Чтобы печь никого не убивала.

Позже, когда экскурсия по комбинату была закончена, Коля уже спокойно рассказал о своих впечатлениях.

— С помощью механизации, скажем самого простого конвейера или еще более простого подъемника, — объяснил он, — можно будет сократить число плавильщиков, чтобы в будущем одна бригада обслуживала одновременно две или три печи. И если вас гибель одного рабочего не заставила принять срочные меры, то, может быть, подтолкнут хотя бы перспективы повышения производительности труда.

Ахим перевел его слова, стараясь ничего не упустить.

Кюнау слушал с отсутствующим видом.

А Фриц Дипольд, повернувшись к профессору, сказал:

— Мне только что наш редактор из «Факела» сказал, что ваша фамилия — от русского слова «парус». Я хочу поблагодарить вас и ваших товарищей. Вы в самом деле дали нашему кораблю новые паруса.

В бригаде Хёльсфарта вскоре произошла механизация, а вернее, «велосипедизация». Проще говоря, они до тех пор настаивали и требовали, пока комбинат наконец не выделил им несколько велосипедов, к которым они приспособили большие и устойчивые багажники для ящиков с инструментами. Ведь каждый, даже самый осторожный бухгалтер уже знал, что слесари изо всех сил борются с простоями и не могут больше терять время на перемещения с одного объекта на другой.

Теперь все должно было идти распрекрасно, если бы двухколесные упрямцы не напоминали иногда своих живых коллег с длинными ушами.

У Эриха опять сломался велосипед — лопнула цепь. Он стоял на пустыре под дождем, и поблизости не было даже сарайчика, где он мог бы укрыться. Вокруг ничего, кроме сорняков, лишь одно-единственное дерево — осина, в это время года еще едва покрытая листвой.

Половинчатость, проклятая половинчатость… Чертов драндулет, жестянка поганая, рухлядь, ты только на переплавку и годишься! Он был вне себя от злости, но тут словно услышал Халькин голос. «Успокойся, прекрати ругань», — говорила она в такие минуты. Нет уж, все, что я делаю, я делаю от души. Если ругаюсь, так на всю катушку. Разве это велосипед? Это же издевательство над людьми. Застрять тут в грязи, вокруг пусто, как в степи, а небо словно прохудилось. И дерево — разве это дерево? На такие листья даже тля глядеть не захочет. Ну что мне теперь делать прикажете? Вон цепь в грязи валяется. Звено порвалось. Так я и знал. И это называется работа! Халтура сплошная. Ясно, почему социализм не шагает семимильными шагами, а еле плетется. Вон у меня перед глазами доказательство. Новенький велосипед, только пару недель как получен с фабрики. На лаке ни одной царапины, фирменный знак гордо блестит. Нет, он плачет: вон по нему дождевые капли стекают. Да уж, на его месте каждый бы заплакал. Подвел меня. Теперь вот сиди здесь по уши в грязи. И все из-за проклятой цепи. Ну хорошо, даже если подходящий болт найдется, как его согнуть, одним молотком, что ли? Стоит только купить что-нибудь новое: холодильник, радиоприемник, самое примитивное мусорное ведро — и обязательно окажется какой-нибудь брак. Если незначительный, так считай, повезло. Вот уж точно: сплошная половинчатость. Половина времени уходит на то, чтобы сделать вещь, а другая половина — чтобы починить. Если это называется социалистической экономикой, то она в конце концов погубит социализм. Хорошо, если у женщины, как у Хальки например, муж мастер на все руки, а если нет? Теперь-то я понимаю, почему в прошлом году во время велогонки наши спортсмены то и дело ремонтную машину вызывали. А мне что прикажете делать тут под дождем? В пивнушку бы какую-нибудь зайти обогреться, пропустить кружку-другую. Ладно, надо набраться терпения, цепь имеет право сорваться, а ты — нет. Вот подходящий стальной штырь есть, теперь бы еще камень отыскать, на котором его расклепать. Прямо как первобытный человек. А может, просто плюнуть на все и поволочь его за собой? И подумать только, без цепи, даже без крохотного звена этой цепи, маленького кусочка стали, велосипед перестает быть велосипедом, а становится всего лишь бессмысленным, бесполезным чудищем, грудой металла, словно бы вообще человечество его не изобретало.