Эрик Нойч - Мир на Востоке

Меж тем уже наступил вечер.

Увидев на каменных ступенях крыльца вышедших встречать ее дядю Хартмута, мать и сестру, Ульрика неожиданно вновь почувствовала себя как в юности, когда, замирая от страха, недопустимо поздно возвращалась домой. Только на сей раз дядя Хартмут пребывал не в гневе, а в благостном расположении духа и протягивал вперед руки, точно священник, благословляющий паству.

— С приездом, Ульрика!

Мать вытерла платком набежавшие слезы.

Ингеборг смерила Ульрику оценивающим взглядом и, как ей показалось, не без зависти отметила про себя элегантность ее наряда: малиновую синтетическую юбку, прозрачную блузку с кружевами и перекинутое через руку легкое поплиновое пальто.

— Мама, — прошептала стоявшая рядом Юлия, — какой у них смешной вид…

Ульрике и самой стало весело, и, возможно, она бы расхохоталась, если б не вспомнила в следующую секунду все те унижения и обиды, какие причиняла ей эта троица. Нет, она не верила в искренность их чувств и считала просветленно-растроганное выражение на их физиономиях обыкновенным лицедейством. Тем не менее надо было что-то сказать, и потому она ограничилась сдержанным приветствием, после чего попросила провести ее к отцу, ради которого, собственно, и приехала. С отцом — с горечью констатировала она теперь — ее связывала тесная дружба, чуть ли не родство душ, до тех пор пока… Да, пока на горизонте не появился этот бредивший революцией коммунист Штейнхауэр и не увел родную дочь из отчего дома. В то же время отец не меньше самой Ульрики чурался мещанского мирка матери и ее братца. Кто знает, может, сейчас ей наконец-то и удастся восстановить былую дружбу?

Он жив, для Ульрики это было главное. Услышав, что он ее ждет, она почувствовала невероятное облегчение, точно отпустила судорога, сжимавшая душу.

Она прошла в его комнату на втором этаже и приблизилась вместе с Юлией к его постели. Он с трудом привстал и улыбнулся:

— Спасибо, что приехала. Я уж не чаял тебя увидеть…

Слова отца пронзили ее сердце. Она знала его как мужественного человека, никогда себя не жалевшего и оттого, возможно, одинокого. Сознавая, что он безнадежно болен, он тем не менее не сдавался, продолжал бороться за жизнь. Но теперь силы его были явно на исходе: сделав небольшое физическое усилие, он вновь беспомощно откинулся на подушки. Лицо у него было мертвенно-бледное, с заострившимися чертами; с первого же взгляда Ульрика поняла, что он не жилец на этом свете.

— Юлия, — сказал он и поднял на Ульрику лихорадочно блестевшие, но какие-то усталые и сухие глаза, — какое прекрасное имя. Оно пленяло Шекспира и Гёте. Да, Шекспир и Гёте… Были ли в истории человечества более совершенные личности, чем они? Вот кто объединял в себе лучшие качества нордической расы: величие духа и огонь страсти…

Чтобы его не волновать, она не стала спорить, тем более что он закрыл глаза и часто, прерывисто задышал.

Вечером, когда все собрались в гостиной, Ульрику буквально засыпали вопросами о ее житье-бытье. Юлия, которую мать называла не иначе как красавицей и которая будто бы пошла вся в их породу (что никоим образом не соответствовало действительности), давно была в кровати и видела седьмой сон. Из рук в руки передавались фотографии близких и дальних родственников, даже таких, о которых Ульрика знала лишь понаслышке, но почему-то среди сотни карточек не нашлось ни одной, где был бы Ахим. Его имя вообще за весь вечер ни разу не упомянули, словно оно было в этом доме табу.

Утром Ульрика вновь поднялась к отцу. Уже не испытывая вчерашнего беспокойства, застанет ли она его живым, она с интересом оглядела комнату. Чуть ли не половину ее занимал огромный раздвижной стол, на котором размещался выполненный в масштабе один к ста макет Мариенбургской крепости, принадлежавшей тевтонскому рыцарскому ордену, а также модель дома по улице Фрауенгассе, 20, в Данциге, еще не совсем законченная, но уже настолько похожая, что Ульрика мгновенно узнала свое родовое гнездо. Возле кровати отца у стены стоял так же собственноручно собранный им радиоприемник. И хотя отец был уже одной ногой в могиле, он с утра до вечера слушал передачи баварского радио — на эту волну его приемник был настроен постоянно.

Как раз передавали последние известия. Все они были посвящены только одной теме.

Ульрика обмерла. Отряды рабочих дружин в Берлине… Ахим…

— Это уже с самого раннего утра передают, — тяжело дыша, сказал отец. — Позор нации! Вот же довелось мне еще и такое пережить… Воистину ненасытны большевики и евреи, одержимые страстью разрушения всего немецкого. Больно видеть, как от Священной империи остаются одни развалины…

— Ты не смеешь так говорить! — вскричала Ульрика и позже не могла себе объяснить, что же побудило ее ответить с такой резкостью. Быть может, обида за Ахима? — Такая сложилась ситуация. Запад… Ты ведь понятия не имеешь, что на самом деле творилось в Берлине. Во всем виноват Запад. Это он хотел нас обескровить…

Отец не дал ей договорить.

— Замолчи! Как ты глупа, как ты непростительно глупа! Принимаешь на веру каждое слово коммунистов, как раньше — каждое слово Гитлера…

Ульрика выбежала из комнаты. По щекам у нее текли слезы. Она не сомневалась ни секунды в том, что Ахим, которого здесь по-прежнему ненавидят и презирают, находится сейчас в Берлине, с оружием в руках. Она боялась за него и всей кожей ощущала: к ней тут испытывают ту же враждебность, что и к нему, — короче, чувствовала, что больше не может оставаться в этом доме ни минуты. Она быстро собрала чемодан, вырвала Юлию из рук матери и, несмотря на все ее мольбы и увещевания, покинула дом.

— Знаешь, со вчерашнего дня я все пытаюсь понять, что ты за человек, — сказала Ингеборг на прощанье. — Неужели политика может быть для тебя важнее, чем твой несчастный, умирающий отец? До чего же ты все-таки жестока и бездушна!..

Дружинники, разбившись на два взвода, заняли позицию между площадью Потсдамерплац и улицей Меркишес-музеум, южнее улиц Лейпцигер- и Кёпеникерштрассе, то есть в том районе города, охрана и возможная оборона которого были особенно трудны. Если в других районах граница между западными и восточным секторами проходила по естественным или искусственным преградам, вроде берегов Шпрее или рельсов надземной железной дороги, то здесь, где ничего этого не было, она шла прямо по мостовой. Конечно, когда страны-победительницы сразу после войны делили Берлин, они не могли предвидеть политическое будущее Германии. Вот и получилось так, что одна сторона улицы находилась в государстве рабочих и крестьян, а другая — под управлением американской администрации, так что достаточно было перейти через дорогу, чтобы попасть из одного мира в другой.