Юрий Козлов - Новый вор

В одном из рассказов великого деда он наткнулся на слово костровые . Так, оказывается, назывались ответственные за разведение ритуального вечернего костра пионеры. «Взвейтесь кострами синие ночи», — Перелесов ещё не успел забыть славную песню.

Вычислив местонахождение Максима по синему лучу на «Молоте», хотя неизвестно было, кто кого вычислил, Перелесов понял, что определён Божественным Провидением в костровые . У Гайдара они собирали сухие ветки, формировали скелет костра и, видимо, имели преимущественное право на спички. Перелесов такого права на спички не имел и скелет костра пока представлял слабо.

Конечно же, он (уже без охранника и служебной машины) побывал в дальнем застеклённом цехе на «Молоте», но, естественно, никаких следов Максима не обнаружил. Он, впрочем, особо и не надеялся. Где материальные следы — там Грибов, конкурирующий костровой при государственных спичках. Он же, Перелесов, там, где синие ночи, точнее, взвивающиеся в космос синие лучи.

Грибов ходил с телефоном, который было невозможно прослушать, гордо ездил на седьмом по счёту, начиная от президентского, отечественном лимузине, строил Городскую крепость .

Перелесов — собирался грохнуть, как Иван Карамазов, кубок об пол , опрокинуть, как спятивший гроссмейстер, все шахматные доски на сеансе одновременной игры, чтобы начать другую, никому кроме него не известную игру. Ему уже виделась в безоблачном российском пограничном небе армада яйценосных дирижаблей (новых шахматных фигур), несущих не грибовскую крепостную , не линдонскую расчленённую , а его, Перелесова, благую весть!

…После бани на слепой турбазе Анна Петровна, не дожидаясь его, ушла по заиндевевшей траве в свой номер. У Перелесова и мысли не возникло поскрестись к ней ночью, чтобы продолжить. Спетая в лунной банной темноте песня состояла из единственного без припева куплета.

Из кустов чёрной тучей выломился Верден, повалил Перелесова на крыльцо, дружественно обмазав ему щёку слюнями и чем-то неистребимо вонючим. Василич упорно кормил пса варевом из перловки с петушиными головами с близлежащей бройлерной фабрики и свиными потрохами с немецкого свинокомплекса. Перелесов однажды поинтересовался судьбой недешёвого сухого собачьего корма, который он привозил на базу. Василич угрюмо отвёл его в лодочный сарай, показал запечатанные мешки. «Я не буду кормить пса этой дрянью, пусть ест вонючее, но натуральное». «Тогда продай кому-нибудь», — посоветовал Перелесов. «Да кто же это здесь купит? — изумился Василич. — Сколько, Леснович, говоришь, платил за мешок?»

Перелесов задержался на крыльце с радостно привалившимся к нему Верденом. Ему казалось, что примятая секретаршей трава расправляется, оживает под звёздным небом. Он, подобно средневековому звездочёту в остроконечном колпаке, всматривался в бесконечную Вселенную, пытаясь по наитию определить, какие звёзды живые, а какие давно умерли и испускают мёртвый свет. А вдруг, мелькнула странная мысль, они все мертвы и я вижу скелет Вселенной… А внизу и вокруг, взгляд, оттолкнувшись от лунного озера в камышах, вернулся на серебрящуюся в инее траву, скелет России?

…Он как будто вновь оказался на склоне набережной Москвы-реки, напротив Дома международной торговли и Трёхгорной мануфактуры (изгибистых, как выпрыгнувшие из воды рыбы, небоскрёбов Москва-Сити тогда не было и в помине), где Авдотьев испытывал прибор, мобилизующий жуков посредством генератора биологических, так он их называл, волновых колебаний.

«Эти волны — швы, удерживающие, сшивающие мир, — объяснил Авдотьев, когда они, стряхнув с одежды жуков, поднялись наверх и направились (куда же ещё?) в гастроном за вином. — Их можно укрепить, почистить, направить куда надо, а можно ослабить, распустить, и всё покатится… — огорчённо махнул рукой. — Как сейчас».

«А куда надо направить?» — Перелесову показалось, что крохотный твёрдый жучок каким-то образом проник ему в ботинок и теперь ползает там, покусывая сквозь носок.

«Биологические законы едины для всего живого, иначе как бы Бог всем управлял?» — Авдотьев, похоже, одновременно разговаривал с Перелесовым и с кем-то ещё — невидимым и всезнающим.

«А он, — вдавил пятку в землю Перелесов, — точно всем управляет?»

«Играет на волнах, как на струнах, — сказал (кому?) Авдотьев. — Бог — композитор, мир — его мелодия».

«Аты, стало быть, — покосился на друга Перелесов, — музыкальный критик?»

«Мне, как Менделееву, — не стал отвечать на глупый вопрос Авдотьев, — вчера приснилась периодическая таблица биологических волновых колебаний живых существ. Осталось заполнить клетки параметрами частот и переделать генератор. Казалось бы, люди — один биологический вид, размножаются одинаково, но биоволны у разных рас и народов разные».

«Что русскому хорошо, то немцу смерть!» — вставил лыко в строку Перелесов.

«Это точно, — согласился Авдотьев, — если учесть, что биоволны имеют обратную силу во времени и пространстве. Они как ноты, только живые, постоянно звучащие. Гармония внутри хаоса. Мелодию можно услышать и вытащить, как нить из спутанного клубка. Народы — инструменты. Можно взять и настроить современных толерантных и мультикультурных немцев, как аккордеон, на музыку тысяча девятьсот тридцать девятого года. А русских… даже не знаю. На время Разина, Пугачёва, на семнадцатый год? Можно, конечно, попробовать на сорок пятый, но…»

«Красное или белое?» — спросил Перелесов.

Они уже вошли в избавившийся от прежней («Мясо. Рыба») вони бывший гастроном. Теперь он назывался «Убон», в нём хозяйничали кавказцы. Перелесов тогда ещё подумал, что вонь в отделе «Мясо. Рыба» была компенсацией за относительную доступность этих многократно подорожавших, но зато переставших вонять пищевых продуктов. «Уважаемый, — как-то поинтересовался он у орлино осматривающего зал охранника, — что означает слово „Убон“?» «По-нашему это еда, — снисходительно-презрительно объяснил тот, — какую едят разные… ну, не все». «А кто не ест?» — заинтересовался Перелесов. «Мы не едим!» — повернулся к нему спиной охранник, давая понять, что разговор окончен.

«Нужен новый генератор малой, на уровне погрешности, мощности, — продолжил разговор с невидимым и всезнающим собеседником Авдотьев, — чтобы испытать на каком-нибудь живом человечке, а потом… Готовься!» — хлопнул по плечу Перелесова.

«На мне будешь испытывать?» — испугался Перелесов, почему-то вспомнив сиреневый с выпиленным животом и пустым черепом манекен.

«Не хочешь? — удивился Авдотьев. — Я бы сделал из тебя совершенного человека, какого хотел изобразить Гоголь во втором томе „Мёртвых душ“».