Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Что же Станкевич? Маршировал днем и ночью, в снег, мороз, дождь, в метель и зной. Маршировал, печатая шаг, твердо ставя ногу, носком немного внутрь, и подаваясь корпусом вперед, с неразлучной винтовкой, болтавшейся за спиной. Он был, пожалуй, одним из самых пожилых добровольцев, но не уступал молодым ни на марше, ни в бою. Он мало изменился. Не похудел, а тот жирок, что откладывался кое-где в течение последних двадцати лет, превратился в мышцы. Он всегда был костистым и рослым, а теперь стал похож на шкаф. Солнце и ветер опалили кожу, массивное лицо, изборожденное глубокими морщинами, было, казалось, сплетено из ремней, подстриженные ежиком жесткие, как щетина, волосы напоминали текинскую шапочку. Все в нем дышало решимостью и силой, даже вульгарностью, чего в молодости не было. Взгляд был тяжелый и неприятный, толстая шея наводила на мысль о бычьей свирепости. Когда-то большие, но красивые руки превратились в лопаты, густо поросли волосом.

Однажды, маршируя через очередную станицу, он посмотрел на себя в зеркало в белой изящной раме, выброшенное из хаты какого-то иногородца, похитившего его, вероятно, некогда в помещичьей усадьбе, посмотрел и гнусно выругался: из зеркала на него глянула мрачная апоплексическая харя.

— Ну и ну, — проворчал он, — ряха как у будочника.

Он старался быть все время в хорошей форме, чего прежде никогда не делал. Прежде он был здоров, и точка. Теперь осознавал: у возраста есть свои законы и то, что молодым дается без труда, он может достичь, лишь рационально расходуя силы. Вместе с мягкостью он выработал экономность движений и шел слегка наклонясь вперед, держа тело под углом. Каждый день внимательно осматривал ступни ног. В станицах и хуторах смазывал их жиром или салом и не набивал поэтому мозолей — источника мучений всех офицеров. При первой же возможности стирал портянки и сушил их на солнце или на ветру. Еще в начале кампании ему удалось купить в москательной лавочке две бутылки скипидара, и он каждый раз натирал тело, стоило почувствовать озноб или приближение насморка. Водку пил только во время еды, и то понемногу, курение ограничил несколькими папиросами в день. Он старался, если была хоть малейшая возможность, уснуть и научился засыпать мгновенно в пятнадцатиминутные привалы. Однажды заснул даже в цепи, во время перекура, когда атаковали позиции большевистских пулеметов.

— По-моему, ты решил явиться к Господу Богу в наилучшей форме, — шутил Гришка Абрамов.

Благодаря этим стараниям и природному здоровью он мало чем отличался в смысле кондиции от своих товарищей, которые были вдвое его моложе.

Отношение офицеров к Станкевичу было смесью уважения, интереса и неприязни. Им импонировал этот отважный пожилой мужчина, интриговало его молчание, сама его личность, но и задевала злая ирония. Начальство ценило в нем спокойную и разумную отвагу, абсолютную дисциплину и, как казалось, полнейшее отсутствие высоких чувств.

И потому осенью 1918 года в период затяжных боев с Таманской армией Станкевич получил в командование взвод и был произведен в полковники.

Белые продвигались на север, красные отступали, но делали это медленно и, отступая, тут же налаживали оборону. Во все отряды Красной Армии пришли комиссары, преданные делу, твердые коммунисты. Митинги ограничили до минимума.

В подразделениях стали вводить дисциплину, случалось, красноармейцев расстреливали за плохое состояние личного оружия. Командиров начали снимать с должности не только за отсутствие решительности и отваги, но также и за ее избыток, за то, что отвага превращалась в риск, а решительность становилась бравадой. Таким образом потрепали многих степных атаманов. Сорокина, человека редкой отваги, отличного строевого офицера, главнокомандующего Кавказской армии, отдали под суд и в тот же день расстреляли за диктаторские замашки. В Красную Армию влились новые полки и дивизии, как, например, реорганизованная Железная дивизия Шелеста, латышские стрелки, красногвардейские формирования коммунистов — рабочих крупнейших заводов Москвы и Петрограда, конница Буденного. Произошли перемены в командовании, энтузиастов заменили спецами, иногда офицерами генерального штаба бывшей царской армии. На юг шли целые эшелоны, их тут же перебрасывали на фронт.

Меж тем в той же степени, в какой дела поправлялись у красных, они ухудшались у белых. Нарастал антагонизм. Казаки самовольно покидали район боевых действий сотнями и даже полками. Сотни Шкуро оказались почти сплошь обыкновенными бандитами, немногочисленные кавказские отряды уже не представляли собой боевой ценности. Дезертиров и пленных из Красной Армии интересовали в основном грабежи. Немногочисленные формирования, присланные союзниками, бились бестолково и трусливо. Поредевшими офицерскими полками затыкали все дыры, их перебрасывали в самые уязвимые места, в невралгические пункты, но офицеров становилось все меньше и меньше. Погиб Марков, из отряда Дроздовского уцелело всего несколько сотен, лучших людей потерял Кутепов, Казанович пал вместе с половиной своего полка, убили Ранского. И тем не менее стоило красным увидеть длинные, приталенные шинели, погоны и худые лица юнкеров, перебегавших, подобно волкам, в поредевших цепях, как они заворачивали обратно или же, принуждаемые комиссарами к сопротивлению, гибли от метко направленной пули, от штыка в ближнем бою, в котором офицеры не знали себе равных. И потому, а может, не только потому, все более многочисленная, лучше управляемая и неплохо вооруженная Красная Армия отступала перед малочисленными, раздираемыми внутренними конфликтами и все более измотанными деникинцами. Ранней весной 1919-го стало ясно, что положение красных отчаянное. Кутепов занял Орел и Тулу, конница Мамонтова совершала глубокий опустошительный рейд по тылам большевиков. Под угрозой оказалась Москва.

И вот тут-то белые лопнули, как чрезмерно раздутый пузырь. Казаков потянуло на тихий Дон, свободный не только от красных, но и от белых. Кулацким сынкам куда милее был Махно, и они валом валили к нему, а Добрармия, точнее говоря — ее остатки, достигла стадии физического и психического кризиса.

Как раз в этот момент Станкевича вместе с несколькими взводами и трехсотенным отрядом курляндских дворян перебросили на Днепр с задачей помочь немногочисленным белым формированиям, взятым в клещи бандами Махно и полками Крымского фронта под командой талантливого Дыбенко.

Началось разложение. Белые сражались все так же мужественно, но уже в силу инерции, они смертельно устали, были взвинчены, между офицерами дело доходило до ссор и драк. Оставался профессионализм, но не было прежнего духа. Кое-кто стал задумываться, чем кончится вся эта затея. Стоит ли бороться с собственным народом? И можно ли этот народ победить? Опыт подсказывал, вроде бы так. От Стеньки Разина и Емельки Пугачева до 1905 года. Но возможно ли это теперь? Однако они сражались, ибо делать в этой стране больше им было нечего, а сдаваться незачем и некому. Размышлять и сомневаться Станкевичу не приходилось. Он констатировал факт разложения, вернее, полного истощения сил, но это его не удручило. Поражения не наполняли горечью точно так же, как не радовали прежде победы. Товарищи по оружию твердили, что вязнут в большевиках, во всей этой паршивой голытьбе, что они — это пуля, раздирающая перину, которая рвет холст, входит в глубину, но теряет убойную силу и, увязая в пуху, не в состоянии пробиться наружу. Он соглашался с ними. Они уверяли, что это порождает своеобразную военную клаустрофобию, и тогда он заявлял, что это действительно так, но значения не имеет. Если же его спрашивали, что, собственно, в их ситуации имеет значение, он отвечал: пожалуй, ничего.