Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Расположившись в удобном пульмановском вагоне, он подумал, что поездка в Польшу была удачной, но, в сущности, ничего не изменила. Он уезжает точно таким же, каким приехал, ничуть не лучше, ничуть не умнее, хотя в то же время не хуже и не глупей. Он не мог вспомнить, с какими надеждами прибыл, кроме надежды отыскать близких, которые были бы для него чем-то большим, чем близкие люди в России.

Ему было не совсем ясно, зачем он взял с собой шкатулку с памятками от родителей: за месяц своего пребывания он так ни разу в нее и не заглянул. Он не нашел в Польше того духа, который постоянно ощущал в матери независимо от места и времени ее обитания, в душе не ожили столь сладкие воспоминания детства, не нашли осуществления и те неопределенные и смутные желания, исполнение которых было бы для него сюрпризом, чем-то таким, чего он не мог предвидеть, но на что в глубине души рассчитывал. Итак, всего этого он не обнаружил. Но было очевидно и другое: поездка в Польшу не обернулась неприятностью. Напротив. Он хорошо ел, много спал, изрядно гулял, имел возможность познакомиться с любопытными вещами, поговорить с милыми людьми. Нараставшее в течение месяца раздражение как рукой сняло, едва он занял место в вагоне, собственно, исчезло оно даже раньше, в минуту прощания с теткой, и он приписал это своему внутреннему упрямству, тому духу противоречия, который был присущ ему с самого детства. В одном только он был уверен: если не возникнет необходимости, он сюда не вернется.

Когда поезд тронулся, в купе постучался пожилой, элегантно одетый господин, представился и пригласил его на коньяк в вагон-ресторан. Станкевич с удовольствием согласился.

В крепость он вернулся в начале апреля. Товарищи встретили его сердечно, некоторые вроде бы даже смущенные тем, что упрекали прежде в садизме и жестокости. Лодинский от имени офицеров принес ему соболезнование. В первый же день он выяснил, что Демьянчука уже нет. Он проболел всю зиму, были осложнения, подозревали даже туберкулез, кончилось, однако, все благополучно, и в середине марта Василь после почти тридцатилетней службы вышел в отставку.

Станкевич выслушал все это внимательно и с удовлетворением. Пришлось бы разбираться с Демьянчуком до конца, думал он, но раз его нет, то на нет и суда нет, слава Богу, что нет. Он с удовольствием окунулся в жизнь гарнизона.

Наступила непередаваемая кавказская весна. Любая поездка: учения, патрульная служба, конвои — заставляла его любоваться ошеломляющей природой этого края. Потом пришло знойное лето, и Станкевич вместе с Ильиным, с которым сдружился, купался в протекавшей возле крепости речке, кто-то из солдат научил его ловить руками форель.

Осенью три или четыре раза он побывал в Тифлисе, заглянул в трактир, где выступал неплохой цыганский хор. Зима ударила вдруг, в начале ноября, продолжалась всего две недели, потом снег растаял, и до середины декабря шли дожди. Настали темные, хмурые, печальные дни, несущие сплин и тоску. Он рано возвращался домой, ложился в постель и читал. В эту зиму перечитал множество книг, среди них и те, что обнаружил в вещах матери. Одной из них была «Небожественная комедия» Красинского, и она нагнала на него скуку, затем последовала какая-то дешевенькая история о духах и привидениях в стиле модного в свое время готического романа, перечитал вновь, растроганный, «Пана Тадеуша». В ту пору на него несколько раз накатывала тоска, вызванная чувством уходящего времени, промчавшейся молодости. Такие приступы он лечил алкоголем. Несколько раз садился за карты, но и они не забавляли его — он постоянно проигрывал. Потом вновь грянула весна — как всегда, неожиданная и ошеломляющая своим кипением. Так шли годы, отмеряемые сменой сезонов, прибывающими и убывающими пополнениями солдат, все более дикими эскападами в Тифлис. Часом приходило письмецо от Кости, который много теперь ездил по свету. Дважды он получал письма от тети Анели. В первом было выражено предположение, что она скоро его увидит, во втором — удивление, что этого не случилось. Он не ответил ни на одно из них, послал только дважды по пятьсот рублей.

В 1904 году он получил чин майора и стал комендантом крепости, которая к тому времени утратила свое стратегическое значение, превратившись понемногу в базу снабжения инженерных частей, строящих в горах дороги и мосты. Здесь было полно щебня, извести, досок, канатов, кабеля. В прежнем арсенале устроили склад для цемента. Уменьшился личный состав, в редких случаях здесь находилось более двухсот-трехсот человек. Казацкую полусотню перевели отсюда несколько лет назад, уехал и кое-кто из офицеров, в том числе Ильин.

Станкевичу исполнилось сорок четыре года, остальным офицерам едва ли перевалило за тридцать, то были, как правило, люди из простого сословия, с которыми Станкевич, несмотря на всю свою, как он считал, простоту, не находил общего языка. Все сильней докучало одиночество. Работы было немного, а та, какую он выполнял, сложностью не отличалась. Большую часть времени он проводил у себя в кабинете за огромным письменным столом, где в пятидесятые и шестидесятые годы восседал генерал, в семидесятые, восьмидесятые и девяностые — полковник, а теперь он, майор, что говорило, конечно, об упадке некогда могущественной крепости, ставшей ныне промежуточной базой и складом строительных материалов.

В хорошую погоду он велел иногда седлать лошадь и совершал в сопровождении трех-четырех солдат длительные прогулки. Кроме того, кое-что читал, два раза в месяц напивался до бесчувствия. Случалось, испытывал приливы энергии, и тогда устраивались ротные смотры, делались уборки на плацу, просеивали гравий, накручивали канаты на кабестаны, драили полы, белили известью казармы, он разносил офицеров за упущения, но длилось это недолго, через несколько дней, с молчаливого одобрения гарнизона, он уединялся вновь в кабинете и часами украшал листы бумаги геометрическими фигурами, сплетавшимися в удивительнейшие созвездия. Ему были присущи удобный для подчиненных холодок к службе и убеждение, что, несмотря на все его действия, мало что меняется в обстоятельствах жизни, которые, как правило, не зависят от нашей воли.

На карьеру он уже не рассчитывал. Для штабной работы ему не хватало терпения и таланта, возможно, он был бы неплохим строевым офицером, но не представился случай проявить себя, а служба в гвардии или при дворе из-за его происхождения, а также по некоторым иным причинам была для него закрыта.

Спустя несколько лет в хмурый осенний день, когда ветер бился в окно комнаты ветками винограда, он пришел к выводу, что, если останется в крепости хотя бы еще на зиму, он, несомненно, спятит. Тогда он сел и написал рапорт об отставке, попросив, если можно, перевести на иную должность в город. Обосновал это скверным состоянием нервов и меланхолией, вызванной долгим, более чем двадцатилетним, пребыванием в одном и том же отдаленном гарнизоне. Ответ пришел после Нового года. Ему предложили должность мобилизационного инспектора в Одессе. Предложение он принял без колебаний, не ставя условий. Он не рассчитывал на приятные сюрпризы в новой работе, да их и не было, так же как не оказалось и неприятных. В присутствие он ездил к десяти, в три обедал в городе, а затем, в зависимости от надобности, от самочувствия и настроения, возвращался на службу или же велел ехать домой.