Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Казалось, шокированное общество на мгновение смолкнет. Но, к счастью, этого не случилось. С подоконника сорвался рыжеволосый веснушчатый малый и, рейтановским [12] Рейтан, Тадеуш (1741—1780) — национальный герой, выступивший в сейме 1773 г. против раздела Польши. жестом теребя элегантный жилет, воскликнул:

— А я вас, пан Рогойский, еще раньше слыхал. Вы тогда тоже о поэзии говорили. Видно, это ваш конек, на нем вы въезжаете в шляхетские дома, но не Пегас, мой дорогой, не Пегас. Вы тогда тоже иностранную поэзию нахваливали. Вот объясните мне, пожалуйста, как можно хвалить какого-то шваба, картофельную душонку, прусского солдафона, не упомянув ни разу о нашем гениальном Адаме Мицкевиче и о других великих поэтах? В каких еще стихах вы сыщете такие замечательные строки, как в его инвокации, в его молитве Марии Остробрамской [13] Чудотворная икона в Вильне. , королеве Польши, заключающей в себе… — Тут мужчина подскочил к Максу — большой, тяжелый, с усиками, покатыми плечами и увесистым задом, похожий на кенгуру. — Где вы все это найдете? Там? — И он ткнул пальцем на запад. — А может, там? — И он указал на восток. — А концерт Янкеля [14] Персонаж из поэмы А. Мицкевича «Пан Тадеуш». , да, Янкеля, который шпарит на цимбалах так, что земля дрожит, напоминая всем о национальных бедах, хотя сам-то… сам-то… да… еврей, еврей… тут отрицать не приходится. И все-таки. А генерал Домбровский [15] Домбровский, Ян Генрик (1755—1818) — военачальник, принимал участие в восстании 1794 г., позднее создатель польских легионов в Италии. как там выведен!..

Факт, что Янкель оказался евреем, несколько поумерил пыл рыжего, и даже генерал Домбровский не очень помог.

— Вы задали мне вопрос? Мне надлежит вам ответить? — Макс расставил ноги и наклонил голову — невысокий, плечистый, бронзовый от загара.

— Да, задал, мой дорогой, задал! — воскликнул его оппонент, посмотрев на присутствующих, которые подбадривали его взглядами, исполненными надежды и поощрения, за исключением брюнета у стены, разобравшего тем временем ружье и потерявшего какие-то винтики.

— Графомания! — процедил Макс сквозь зубы.

— Графомания, да? — завопил рыжий.

— Вы дали пример графомании из творчества вдохновенного, но среднего поэта. Мицкевич обладал способностью легко слагать стихи. Можно сравнить с молотьбой цепами: широко, сплеча и без всякого смысла. Он создал несколько мало-мальски пристойных пьес, но и там опасно балансирует на грани дешевки и дурного вкуса. Сравнение его с Гёте лишено смысла. Я бы даже не пытался сравнивать его с Пушкиным.

И вот тут воцарилась тишина. Тронский, перенесший столь мучительные минуты, что теперь ему было уже все равно, тихо и ласково осведомился, бывает ли у кого-нибудь так же, как у него: отрыжка душистым васильком после котлет из дичи. Но никто не обратил на это внимания, лишь глянули друг на друга и не знали: по домам или как? Рыжий укатился вновь на подоконник. Зося перестала листать альбом. Часы в деревянном футляре с оленем святого Губерта тикали на стене. Белая борзая вытянула лапы. Из деревни доносился собачий лай.

— Да вы что, с луны свалились? — рявкнул ни с того ни с сего Игнаций Самрот.

Все содрогнулись, Тронская прошептала: «О Боже!»

— Мицкевич не поэт? Мицкевич, по-вашему, графоман? Да ведь такие суждения оскорбительны! — Самрот встал и выпрямился во весь рост, что не дало, в сущности, эффекта, поскольку он был известным во всей округе коротышкой. — «Я поднялся на лафет», — гаркнул он так, что борзая заскулила и, поджав хвост, выбежала из гостиной.

И это плохо? Плохо, спрашиваю я вас, молодой человек? Мицкевич — совесть народа, народа связанного, разъятого на части, кровоточащего под кнутом палачей… Слишком много в книгах копаетесь. За забором сидите. Трактаты, как про вас говорят, пишете и от чудачества гибнете. Да, гибнете, мой дорогой, гибнете. Вам бы по свежему воздуху прогуляться! С ружьецом в лесу побродить. Жить нормально, как все. Не чудить, не оскорблять, не скандалить, а то, ей-Богу, смех, да и только.

«Какие идиоты, какие дураки», — твердил про себя Макс, возвращаясь мартовской мокрой ночью в Хортынь. Сани скребли со скрипом каменья. От лошадей шибало потом. Он расстегнул шубу, сдвинул на затылок шапку, уставясь в темнеющую впереди угрюмую дорогу. «Хотя, с другой стороны, — подумал он, — кому интересно, что Фауст был гением? Что кому это даст? А если б не было ни Фауста, ни Гёте, разве б что-то изменилось? Разве трудней было бы жить на свете? Разве искусство, культура, поэзия — разве все это не одна сплошная морока? Мираж, дымка, то она есть, то ее нет, и никто этого не замечает. Гёте велик, эти люди ничтожны, ограниченны, они обскуранты, ну и что? Что от этого меняется?»

Это был второй в жизни Макса Рогойского вопрос, который встал перед ним во весь рост.

Пробыв год в деревне, он вернулся в Варшаву, и вопрос «что от этого меняется?» был вытеснен в его сознании другим вопросом — «что дальше?». В самом деле, если столь многое можно поставить под сомнение, даже искусство, то стоит ли раздумывать над тем, что дальше? Что ни случись, не будет это иметь большого значения. Как быстро развеялся мираж! Но беспокойство не улеглось, вроде должно было бы улечься, не возникни третий вопрос: «Может ли в связи с этим все сложиться благополучно?»

Стоял майский день, погода еще не знойная, но уже не холодная. Было шесть вечера. Он сидел на скамейке в Саксонском саду. Середина недели, и потому тишина. На деревьях зеленый пух. Час назад он пообедал в роскошном ресторане на Уяздовских Аллеях, был в великолепном расположении духа. Напротив сидел дядя Генрик. Они велели охладить мозельского и подать отварную щуку с овощами.

Беседовали об электрических трамваях, затем о женщинах, затем, как обычно, о музыке. Все, казалось бы, хорошо. Но, черт знает почему, хорошо не было.

Утром, когда он был еще в постели, его приласкала мать, но он не почувствовал того, что чувствовал в такие минуты еще два, три года тому назад. Любовь к ней уже не была такой, как совсем недавно. В то утро он долго не вставал, поскольку накануне поздно вернулся.

Забрел в заведение с девицами на Хмельной. Молодые, некоторые даже хорошенькие. Он вышел оттуда часа через два. Ни прекрасно, ни омерзительно, ни весело, ни печально, ни упоительно, ни стыдно. Просто не задевает, и все. Как ласки матери или разговоры с дядюшкой, как шикарный ресторан, рыбное блюдо, охлажденный «Густав Онер».