Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Через две недели по возвращении из Хортыня он навестил Роттенвейлера. Хаим снимал большую, комфортабельно меблированную квартиру на Краковском Предместье. Он возвратился из Америки, где в Йельском университете защитил диссертацию по общественным наукам. Высокий, атлетически сложенный молодой еврей, раскованный, уверенный в себе, элегантный. Вернувшись, устроился советником при недавно основанном Обществе содействия машиностроению. Мыслями все еще был за океаном. Рассказывал про Америку. Восхищался ею.

— Потрясающая страна, — говорил он, попыхивая трубкой, — огромная, меняющаяся на глазах, богатая, ее нельзя сравнить ни с Польшей, ни с какой другой страной в Европе. Там иные измерения. Там в человеке высвобождаются силы, о которых он и не подозревал, это побуждает к труду, а он сам по себе прекрасен. Наполняет оптимизмом, надеждой. Америка — страна будущего не только для себя, но и для всего человечества. Не знаю случая в мировой истории, чтоб людям так везло. И главное — за это процветание не надо расплачиваться свободой, вот что великолепно. Думаю, Макс, если люди смогли создать нечто такое, то у человечества есть шансы. Поезжай туда, — убеждал он, — посмотри сам. С чего начать? Поезжай туристом, и увидишь такое, от чего дух захватывает, например, сталелитейные заводы в Пенсильвании. Ты мог бы там чем-нибудь заняться, изучить, к примеру, как работают фермеры на Среднем Западе, он пока еще не заселен, но там уже цивилизация. Мог бы изучать немецкую литературу, которую, если не ошибаюсь, ты так любишь. В Беркли великолепная кафедра. Там читают лекции Хоффентаум и Пирсон. Пирсон — коренной калифорниец, написал несколько великолепных эссе о Генрихе Гейне. В Беркли сорок лет назад обитали индейцы из племени навахо. Скитались по округе в поисках пищи, водки, лошадей. Теперь там университет с четырнадцатью кафедрами, а про Гейне узнаешь больше, чем у него на родине. Здесь, в Польше, — объяснял он, попыхивая трубкой и наполняя комнату возбуждающим и экзотическим дымом, — теснота, национальный душок. Или социалисты, которым не терпится поднять все в воздух, или мещанство, от которого мороз по коже.

— Но ведь ты же вернулся, — заметил Макс.

Хаим на минуту остановился, повернулся к приятелю, подставив лицо солнечным лучам, врывающимся в комнату через распахнутое настежь окно.

— Не понимаю, не расслышал.

— Ты-то вернулся, — повторил Макс.

— Ну, разумеется, вот я перед тобой стою.

— А почему?

— Что — почему?

— Почему вернулся? Вот уже четверть часа, как ты толкуешь о том, чего насмотрелся в Америке…

— Ну, так это понятно. Я вернулся, потому что я не американец. Я восхищен страной, но не чувствую себя ее гражданином.

— Почему?

— Потому что я поляк, — ответил Хаим, приглаживая густые светлые волосы, чуть длинноватые для его массивного мужского лица.

— Ты еврей.

— В Америке на это никто не обращает внимания, — ответил, смеясь, Хаим.

— Знаю, — пробурчал Макс. — Значит, ты тем более не должен был возвращаться.

— Так или иначе, Макс, мы все возвращаемся, — заметил Хаим.

Макс встал со стула, подошел к окну. Оперся локтями о широкий подоконник, высунул голову наружу. По Краковскому Предместью ехали не торопясь двое конных жандармов, за ними на дрожках — молодой чиновник привлекательной наружности в нарядном мундире.

— Ну хорошо, а вот твое общество, о котором ты упоминал, — Макс уселся на подоконнике, опираясь одной ногой о пол, — это что такое?

— Жалкое зрелище, — фыркнул Хаим, — но платят пока прилично.

— Что собираются производить?

— То ли бороны, то ли локомотивы — пока неизвестно. — Хаим ударил кулаком по колену. — Собственно, ничего еще не известно. Никто не занимается изучением рынка, и потому неизвестно, какова будет конъюнктура через пять, через десять лет. Неизвестно, каковы будут цены на сталь в ближайшем будущем. И потому мы не знаем, строить ли собственный сталеплавильный завод или не строить. Никто не сообщит, будет война или не будет, и потому неизвестно, устанавливать ли портальные и другие тяжелые краны или не устанавливать. Не предскажешь также, что выдумают немцы насчет станков, и потому неизвестно, вкладывать деньги в обучение рабочих или оставить все как есть, рассчитывая лишь на силу их мышц, но не на разум. Известно только одно: никто в правлении не имеет о промышленности ни малейшего представления вкупе со мной, их главным советником. — Хаим расхохотался и хохотал долго, здоровый, сильный, загорелый на теннисных кортах мужчина. — Я изучал философию в Варшаве, потом общественные науки за океаном, откуда ж мне, черт возьми, знать, придумают ли немцы новый станок, к тому же, признаюсь тебе, Макс, ни одного станка я за всю жизнь не видал, понятия не имею, как изучается спрос на рынке, и не представляю себе конъюнктуру ни теперь, ни в будущем.

Хаим смеялся все громче. Макс стал ему вторить.

— Как же тогда получилось, что тебя взяли? — спросил он, переставая смеяться.

— Долго рассказывать, — отозвался Хаим, вытирая глаза. — Все решили две бумажки. Первая — диплом Йельского университета, вторая — характеристика, какую мне дал Хайман Коллеман из Фонда Вандербильдта, который по просьбе моего руководителя беседовал со мной битых два часа. Мы затронули вопрос о структуре компании, не помню точно — какой, кажется, «Стандардойл». Откровенно говоря, эта вторая бумажка все и решила.

— Акционеры — поляки? — спросил Макс.

— Исключительно, — вновь рассмеявшись, подтвердил Хаим.

Макс спрыгнул с подоконника и подошел к столу, на котором лежали книги. Взял одну из них, полистал.

— Я бы с удовольствием купил парочку ваших акций, — заметил он.

— Не советую, — отозвался Хаим.

— Все равно куплю, если возможно.

Когда они были уже в передней и лакей подавал Максу соломенную шляпу с ленточкой на тулье и тросточку, Хаим потрепал друга по плечу и, глядя на него сверху вниз, сказал:

— Советую куда-нибудь съездить. Настроение у тебя не ахти какое.

— Что верно, то верно, — буркнул Макс.

— Сразу видно. Деревня не пошла тебе на пользу?

— Нет.

— Понятно.

— Временами я думаю над смыслом всего этого, над смыслом… — Макс сделал округлый жест и, надевая шляпу, добавил: — Может, капризы молодости. Если это действительно так — тем хуже. Не став стариком, я потерял молодость. Короче говоря, беспрерывные метания. Даже стыдно становится. Не будь ты моим другом, ни за что б не признался.

— Такое мне незнакомо, — заметил Хаим. — Но я понимаю: такое вполне возможно. Помнишь, Макс, по философии?.. Страх и…

— …и тревога, — докончил Макс.

— Вот именно. — И Хаим покивал головой.

Лакей подал Максу тросточку. Он был уже в дверях.