Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Немного погодя полянка перед караульной будкой превратилась в огромную трапезную — все расселись, только часовой остался стоять, как полагалось по уставу караульной службы.

Богомил и Ганета расположились возле своей кошелки, она разодрала вареного цыпленка и подавала мужу самые нежные кусочки, а он ел с аппетитом арестанта. Глядя на его бритую голову и темные круги под глазами, она думала о том, что несладко ему, должно быть, на теперешней работенке, если раньше ему знакома была лишь одна усталость — от стояния за прилавком.

Богомил быстро наелся, украдкой, чтобы не заметил часовой, глотнул вина и тут увидал ее колено и узкую полоску не тронутой загаром кожи, выглядывавшую из-под сбившейся юбки.

Она перехватила его взгляд и одернула подол, но он уже тянул ее за руку:

— Пошли!

— Ты в своем уме?..

— Пойдем!

— А этот, с ружьем?

— А что он нам сделает?

Поблизости росли ярко-зеленые кусты бука, до того густые, что в них можно было забраться, как в шалаш. Земля там была покрыта толстым, мягким ковром папоротника и пахло лесными травами и палой листвой.

Когда они вернулись, на поляне были только кошелки да разостланные полотенца с остатками еды. Спустя немного стали одна за другой возвращаться супружеские пары, они смущенно улыбались, а часовой у будки что-то насвистывал и рассеянно поглядывал на холмы…

«Все мы одним миром мазаны», — подумала Ганета, вспомнив, о чем она думала в то утро, когда возвращалась домой из комнаты для приезжих. Это развеселило ее, и на обратном пути, шагая к автобусу, она без устали рассказывала попутчицам разные смешные истории, а те громко смеялись и вообще были теперь совсем не такие, как утром; освободившиеся от клади кошелки болтались у них в руках.

Напоив Серого и наложив ему в ясли корма на ночь, бабка Йордана вернулась домой зарядить стан. Она уже давно собиралась сделать это — у нее было наготовлено шестнадцать локтей черной бумажной основы, припасены и два узла пряжи на уток.

Чего им зря валяться? Ждать, покуда моль источит, да пыль собирать на чердаках и в кладовках? Лучше наткать рядна. Рядно — оно всегда рядно. Сложить, посыпать нафталином — и пускай себе лежит в сундуке. Когда-никогда пригодится. Дед Петр, покойник, не мог этого взять в толк и вечно ворчал: «Да будет тебе! С собой на тот свет небось не унесешь!»

Унести, конечно, не унесешь. Но когда он преставился, она достала из сундука самый красивый кусок материи — чистая шерсть с золотым и зеленым узором; достала и укрыла его, чтобы было ему чем согреть свои старые кости, чтобы хорошо ему было там…

Где оно, это «там», она не допытывалась, ей достаточно было того, что она знала — от дома далеко, место чужое, чужое и холодное, и теплое покрывало ему всегда пригодится.

Стан, разобранный, стоял в подвале, и она принялась по одной вытаскивать его тяжелые деревянные части.

Муж-покойник много лет назад сам сделал этот стан из груши — грушевая древесина крепкая, но тяжелая.

Когда бабка Йордана выносила стойки, ей заломило поясницу. Пережидая, пока боль отойдет, она обмахнула со стоек паутину и тут заметила, что дерево подгнило от сырости.

«Хоть бы в этот раз не развалился, а там уж как бог даст!» — подумала она.

Каждый раз, когда она отрезала очередное тканье, ей казалось, что больше уж никогда не доведется сесть за стан: годов за плечами много — почитай столько же, сколько нитей в берде, глаза уж без очков не видят, жизнь наматывается, как на навой основа, а под конец придет безносая и перережет своей косой…

— Зря ведь надрываешься, — говорили соседки, заставая ее за работой и глядя, как она обеими руками водит батан. — Снохи этих твоих половиков не постелют.

Она печально улыбалась, потому что и без них знала это. Оба ее сына жили в Софии. Она побывала у них в квартирах, застланных дорогими фабричными коврами и дорожками. Обе снохи были городские — родились в большом городе, в городе и помрут, так что им не узнать, что такое ниченка, навой или веретено.

В феврале, когда она послала им телеграмму, только старший сын приехал хоронить отца. Младший, как ей сказали, находится в дальних странах и вызвать его никакой возможности нет. Через месяц он воротился и как-то раз вечером постучался в дверь с целым чемоданом подарков. На другой день, когда пришли они с кладбища, он сказал:

— Вот что я надумал, мать… Заберу-ка я тебя с собой в Софию. Машина на дворе, соглашайся — и поехали.

Машина его и вправду стояла во дворе — темно-синяя, широченная, еле в ворота въехала. Бабка Йордана знала, что если даст согласие, то уже к вечеру очутится далеко от своего двора и будет ступать по мягким покупным коврам, пить воду из крана и глядеть сверху на темные железные крыши.

Но как на такое решиться?

Осла она, конечно, продаст — и без того давно хотела от него избавиться. Кур связать — и прямиком в багажник. А вот с домом как быть? В Югле столько было брошенных, пустых домов, что никто и лева не даст за эти не раз чиненные стены, сложенные еще при турках, эту замшелую каменную кровлю. Дом. Тесовый амбар. Подвал, заставленный кадками и кувшинами. Тележка, в которую впрягали осла. Ткацкий станок, прялка. Маслобойка. Ушат для брынзы. Дробилка для кукурузы. Два медных котла. Полая тыква для соли, деревянные тарелки, ложки — весь этот мир, в котором она жила до сих пор, который окружал ее и вокруг которого кружилась она, мир, вмещавшийся целиком в одно-единственное старинное слово: скарб.

— Господь с тобой, Стоян! — воскликнула она тогда. — Что ты говоришь, сынок… А что будет со скарбом нашим, с пожитками?

Стоян отступился. Но когда машина его скрылась из виду, бабка Йордана подумала про себя, что не только из-за пожитков не решилась она покинуть родное село. В глубине души она опасалась, как бы не случилось с ней того же, что с Дамяном Сырчаджией, как бы на старости лет не попасть людям на язычок… У деда Дамяна — сын профессор, по сей день живой, здоровый, ни дна ему ни покрышки! Прикатил однажды вот на такой же легковой машине, подбил отца перебраться в столицу, продал его домишко, деньги — в карман, а через какое-то время старик прислал о себе весть из дома для престарелых, что в Ихтимане. Профессорше, вишь, неприятно, что у нее в доме какой-то старик…

Вот чего опасалась бабка Йордана, и даже не столько из-за себя, сколько ради доброго имени сыновей. В селе Митко и Стояна знали еще мальчишками, и никогда она дурного слова о них не слыхивала, пусть так оно и дальше будет. Да и они чтоб не забывали Юглу, отчий дом, где сделали первые свои шаги, огороды по берегу Осыма, где добывались те скудные гроши, на которые они выучились… Чтоб помнили и наведывались в родное село — не то что сын деда Дамяна, для которого все пути-дорожки в Юглу травой поросли…