Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

По воскресеньям Тодор всегда ходил на виноградник помогать жене; он шагал сбоку, держась рукой за грядку телеги, чтобы почувствовать, когда Средана начнет уставать, и помочь ей.

Хорошо, что помогает, — буйволица это понимала, но не могла ему простить, что у него в руках эта заостренная палка…

Позади погромыхивала тележка Минко. Бабка Йордана тянула осла за повод, а Жела, Ганета и Ощипанная Бона несли почти весь груз на коромыслах, чтобы ему было полегче. В кузове остался один только бочонок, но, видать, ослу и это было не под силу, потому что старуха крикнула:

— Толканите, толканите!.. Мотор-то глохнет!

Женщины налегли и общими усилиями не дали тележке остановиться. В тот день им предстояло еще три раза спуститься к реке и столько же раз опять подняться на холм. И так каждое воскресенье, маленькой своей артелью, с помощью осла и буйволицы они сообща возили воду, делали раствор медного купороса и, взвалив на спину опрыскиватели, ходили между рядами до тех пор, пока не опрыскают все лозы до единой.

У каждого было по десять соток виноградника, все рядышком, так что они оставляли телеги на поляне под дикими грушами и приходили с опрыскивателями за раствором. Бабку Йордану, как самую старую, от опрыскивания освобождали. Ее обязанностью было сидеть возле бочонка и, когда ей подносили опорожненные опрыскиватели, ковшиком наливать в них раствор.

Пока продолжалось опрыскивание, женщины почти не раскрывали рта: тут не до разговоров — надо поспеть управиться до обеда, потому что к полудню зной становился нестерпимым. При первом опрыскивании они управлялись к сроку: листьев еще было мало — только поднесешь шланг, лоза уже окутана синим облаком. Но от воскресенья к воскресенью требовалось все больше раствора, чтобы обдать разросшиеся кусты. А значит, надо все чаще спускаться к реке, чтобы набрать в бочонок воды, и чуть не на себе вкатывать тележку наверх..

С высоты открывалась широкая долина Осыма, где село поблескивало окнами сквозь зеленые купы деревьев. За лугом, вдоль желтых квадратов расцветшего рапса, ровной чертой белело полотно железной дороги, где скоро уже должен был пройти «Спаситель»…

Много поездов проходило за сутки по железной дороге, но женщины отличали только два из них — один подавал им сигнал к обеденному перерыву, другой проходил ближе к вечеру, и с ним наступал конец рабочего дня. «Спаситель» и «Освободитель» — прозвали они эти поезда.

Ручка опрыскивателя проворачивалась все легче. Раздался вздох — это в насосе кончился раствор и туда со свистом ворвался воздух.

Жела завернула кран, посмотрела, далеко ли еще до края — оставалось немного, ряда три, еще разок зарядить — и хватит.

Она пошла за раствором и, спускаясь с холма, увидела вдалеке, в самом конце долины, дымок «Спасителя». Потом показался и сам поезд, который полз робко, бесшумно; когда он приблизился к станции, над трубой паровоза взметнулось на миг облачко пара, а звук долетел несколькими секундами позже.

Возле телег стояла Ганета, уже без опрыскивателя, в кофте, измятой его лямками.

— Я кончила, тетя Жела! — сказала она. — Хоть один-единственный кустик останься, все равно шабаш, мочи нет!

Волосы у нее выбились из-под платка мокрыми прядями.

— Отдохни, — сказала ей Жела. — Пойди в тенек… Мне осталось еще ряда три, а потом пройду взгляну, как дела у Боны.

Она встала к бочонку спиной, и бабка Йордана налила ей раствора, зачерпывая остатки со дна.

Поднимаясь опять к винограднику, Жела почувствовала через платье, как приятно раствор холодит спину.

Она закончила свои ряды и перешла на соседний участок, откуда доносилось пыхтение насоса Ощипанной Боны. Жела двинулась ей навстречу.

— Хорош виноград, — сказала Бона, когда она подошла ближе. — Уберечь бы только.

Она была в одной сорочке, мягкая оранжевая ткань на груди была туго натянута.

— Вдруг какой мужик пройдет… — осуждающе сказала ей Жела.

— Мужик? — фыркнула Бона. — Давненько уже этого слова не слышала. Коли и дальше так пойдет, и вовсе его забуду.

Глядя на ее могучие формы, Жела подумала про себя, что, даже если бы в Югле хватало мужчин, этой женщине было бы нелегко кого-нибудь соблазнить…

— Эх, Бона, Бона! — сказала она. — Наша песенка спета… Есть ли мужики, нет ли — нам все одно.

— Живем, как свиньи оскопленные, — сказала Бона. — Только жир нагуливаем…

Она уже сняла с себя опрыскиватель и одевалась. Оранжевая комбинация выглядывала теперь только в вырез платья.

Под одним из грушевых деревьев, в тенечке, Ганета и бабка Йордана уже разложили принесенные из дому припасы. В ожидании, пока подойдут Тана с Тодором, вымыли руки, полив друг другу водой из бутылей, вытерлись фартуками, а уж потом сели обедать. От медного купороса пальцы так и остались синие, сморщенные.

Обедали всухомятку — зеленый лук, брынза, крутые яйца, перец, яблочный мармелад в пластмассовых коробочках. Только бабка Йордана накрошила в миску хлеба, вынула маленький белый узелок — в нем оказался сахар, — посыпала хлеб сахаром и залила водой. «Сладкая водичка» была летом ее обычной едой.

— Усики на лозах хорошие, — сказал Тодор. — Осенью попьем винца…

Он был единственный мужчина среди них и чувствовал, что должен что-то сказать.

— Только б уцелел! — отозвалась бабка Йордана. — Молите бога, чтобы градом не побило или ржа не напала.

— Ржавчины-то теперь бояться нечего, — сказала Жела. — Она опасна между вторым опрыскиванием и третьим.

— Ну, беда приспеет — наперед не скажется, — произнесла Тана. — Позапрошлый год — помните? Самый сбор винограда, а тут ливни как зарядят!.. Все ягоды полопались, заплесневели… Вино получилось никудышное.

— Вино никудышное, зато ракия — огонь! — проговорила Бона. — Я тогда семьдесят кило сахару заработала — все ушло на подогретую ракийку…

— И ничего тебе не сделалось? — Женщины покатились со смеху.

— Ничегошеньки! Всю зиму чайник не снимала с печи — пью ее горяченькую да свининой закусываю. Мы тогда кабанчика зарезали… Так я за всю зиму и не приболела ни разу!

— Ну, сильна! — восхищенно воскликнула Ганета.

— Я и нынче затеяла одно дело… — решила похвалиться Бона. — Так что опять будет чего выпить! У нас перед домом яблонька стоит, ветки обламываются просто… Так я все яблоки порублю… Не жизнь — раздолье!

Она вспомнила, как накануне вечером рубила в корыте яблоки, вспомнила бутылку, вынутую из буфета, лампочки, которые одна за другой вспыхивали в темноте комнат, распахнутые окна, в которые врывался прохладный вечерний воздух. Но на этом ее воспоминания обрывались. Что было дальше? Когда она закрыла окна и погасила свет, когда легла — все это начисто выпало из памяти. Проснулась она с пересохшим горлом, долго пила воду у колодца, прямо из ведра, мыла лицо и только потом отправилась к золовке за опрыскивателем.