Андрей Гуляшки - Новеллы и повести. Том 1

В довершение всего от жары начали портиться продукты. Консервы сделались отвратительными, хлеб стал тверже камня и на ужин они ели теперь один вареный картофель. На базе обещали пополнить запас провизии через семь дней.

Как раз к концу недели Кирчо встал перед геологом и, заикаясь от стыда, произнес:

— Видишь теперь, вдвоем нам ничего не сделать…

Павел не дал ему договорить.

— Хорошо, — сказал он, — возьми это письмо к начальнику базы и скажи ему, что я остаюсь ждать новых людей. Скажи, что работа идет хорошо, но людей нужно менять каждую неделю.

Кирчо взял письмо, заплакал и ушел. Павел смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за горизонтом.

Теперь он был один. И только он подумал о том, что он один, как невдалеке показалось стадо деда Йордо. Павлу захотелось уйти в палатку и спрятаться. Он уже словно наперед слышал вопрос старика: «А ты когда уйдешь?»

Но, несмотря на это, он уселся под дубом, закурил сигарету и спокойно смотрел на приближающееся стадо.

Занятый своими овцами, дед Йордо даже не заметил его.

Я думаю, что присутствие людей тяготило Павла. Во имя общего дела ему нужно было сообразовываться с ними, думать о них, решать множество вопросов, исходящих от них и с ними связанных, до известной степени беспокоиться о них, переживать их страх и их заботы, идти иногда на компромиссы, отказываться от своих привычек и вообще заниматься кучей вещей, ему абсолютно чуждых. Другими словами, ему непрерывно приходилось себя насиловать.

Поэтому я верю, когда он говорил, что, оставшись один, он почувствовал себя хорошо. Все было сосредоточено в нем самом и от него самого зависело. Может быть, здесь особенно подошла бы поговорка, что у волка потому и толст загривок, что он свое дело делает.

И все же эта ночь не была спокойной. Когда снова засвистел полуночный ветер, Павел проснулся и до утра уже не мог сомкнуть глаз. Он посмотрел на часы, минуло два. Павел закурил сигарету и вышел.

«Никогда я не видел так мало людей на земле и так много звезд на небе. Может, потому именно, что я остался один, мне казалось, что звезд стало больше. Вот глупая история — ни за что ни про что остаться одному, да этак и помешаться можно!»

Там, за черным стволом дуба молчало стадо. Старик спал. Павел подошел к большой палатке. Он знал, что внутри нет никого, но все же чиркнул спичкой. Тюфяки и одеяла валялись как попало, инструмент был разбросан. Павел подумал, что урони он сейчас спичку на кучу соломы у входа — получится неплохой пожар.

«В сущности, — сказал себе тогда Павел, — зачем я здесь! Очень меня интересует, будет ли картирован этот район или еще на сто веков останется без геологической карты! И вообще, зачем я сижу здесь, в этом месте, под этим небом, а не смоюсь куда-нибудь! Вот сейчас и старик меня не увидит, и собаки не учуют, и не осудит никто. Скажу, партия разбежалась, какой смысл мне одному сидеть здесь среди змей и камней! Да и совершенно не важно, что кто скажет!»

У него были все основания уйти. И будь он последовательным, ему тут же нужно было бы начать укладывать рюкзак. Мне кажется, что все последовательные люди сбежали бы из Джендем-баира, потому что этого потребовала бы от них логика. Но, как я уже говорил, Павел был очень непоследователен, и лично я сомневаюсь, возникали ли вообще в его голове подобные мысли. Для меня и для всех, кто его знает, осталось полнейшей тайной, почему он не ушел с Джендем-баира. Могу поклясться, что никакие коммерческие соображения здесь не играли роли, и потому я склонен признать, что это — просто следствие присущего ему своеволия. К тому же, я сомневаюсь, решал ли он вообще этот вопрос. По-моему, он остался там в силу необъяснимого упорства, подобного тому, с каким дед Йордо каждое лето пригонял своих овец на Джендем-баир. Возможно, что эта пустыня чем-то привлекала его или, как предположил Коко, он просто рехнулся!

Когда позже его спросили на базе, почему он оставался там так долго, Павел пожал плечами:

— Почем я знаю!

А один журналист, который после всего разразился очерком о Павле, утверждал, что геолог остался на своем посту, потому что не желал стать на одну доску с трусами, сбежавшими от исполнения своего долга.

Когда я пытаюсь вообразить себе эту ночь во всех подробностях и поставить себя на место Павла, чтобы войти, как говорится, в его положение, меня на мгновение охватывает какое-то странное чувство.

«Вот, — говорю я себе тогда, — я здесь, а ведь мог бы быть где угодно!»

Павел докурил сигарету и снова вернулся в палатку. По привычке вытряхнул одеяло. Хотел было зажечь от змей лампу, но потом засмеялся над собой, забрался в мешок и заснул.

Проснулся он перед самым восходом.

«Ну и точно же я угадал время! Ведь я всегда просыпаюсь за десять минут до восхода!»

Поставил спиртовку для кофе и отправился к роднику полуголый, с полотенцем через плечо.

Старик уже был в стаде и отделял овец от баранов. Это было трудно, потому что все они столпились вокруг него, блеяли и лизали ему ладони. Старик копался в торбе, куда он собирал особо вкусную траву, и угощал ею своих любимиц. И сейчас он тоже разговаривал с ними.

— Подожди… сначала Маге… потом Нате… тихонько, тихонько… ах, какая ты… теперь Вите… — выговаривал он выдуманные им имена и гладил овец по теплым спинам.

Потом вдруг оставил всех и подошел к самой ограде, под которой кротко лежала его любимица Веда.

Павел наблюдал, как лицо старика приняло еще более ласковое и радостное выражение, как он присел около овцы на корточки, особенно нежно погладил ее, и та поднялась на ноги. Она и вправду отличалась от остальных не только своей полумериносовой шерстью, но и всем своим изящным и красивым обликом. Позже Павлу довелось узнать, что у этой Веды самый хороший в стаде колокольчик и что ее ягнят никогда не режут.

Старик сложил перед ней все, что еще оставалось у него в торбе, но пока Веда ломалась, прибежали ее сестры и расхватали вкусную траву. Пастух наклонился, взял ее на руки и, не обращая внимания на протесты остальных, отнес к хижине и дал ей кусок хлеба.

Только теперь он заметил Павла и, махнув рукою, подозвал его.

— Будь я молод и собирайся жениться, искал бы я себе такую вот девушку. Ты посмотри, какая кротость и красота!

— Бабки-то у тебя нет? — спросил Павел.

— Эге! — старик махнул рукой. — Вот уже сорок лет, да будет земля ей пухом! Была она старше и все на меня шумела. До сих пор страшно! И не звала меня никогда по имени, а так: «эй, наш!». Разве можно человека звать «эй, наш»?

— Дети-то у тебя есть?

Старик отрицательно покачал головой, продолжая крошить овце хлеб. Потом обернулся и сказал:

— Страшная жара будет сегодня, так и знай!

Когда Павел вернулся от родника, старик уже вышел из кошары и с непокрытой головой стоял, повернувшись к солнцу. Лицо его было покойным, счастливым, он жмурился под первыми солнечными лучами и благоговейно кивал головой. Павлу показалось, что дед Йордо совершает какой-то обряд встречи с солнцем, потому что он стоял так не менее четверти часа. Потом надел свою шапку и бодрым шагом возвратился к стаду. Походка у него была особенная — он ступал легко, едва касаясь земли, словно боясь растоптать что-нибудь.