Дарья Димке - Снегири [litres]

Мелкий очень любил петь. Кроме того, он любил радовать окружающих. Он тратил много времени и сил, чтобы выучить их любимые песни. Пел он всегда громко и никогда не делал этого, если не знал твердо все слова. Специально для дедушки Мелкий выучил Окуджаву, для папы – Высоцкого, для мамы – Вертинского, а для меня – все песни с пластинки «Алиса в стране чудес». Повезло только бабушке, она любила симфоническую музыку.

Пение Мелкого было оружием массового поражения. Единственный из всей нашей семьи, Мелкий был начисто лишен слуха. Он пел все песни на один и тот же мотив, причем этот мотив имел очень косвенное отношение ко всему, что обычно называют музыкой. Объяснить Мелкому, что он делает не так, было невозможно. Положение усугублялось тем, что Мелкий пел тогда, когда, по его мнению, кто-нибудь из нас особенно нуждался в поддержке, то есть был расстроен или просто устал. Когда дедушка приходил домой после шести пар в университете, когда мама не успевала сдать учебные планы, папа – подготовиться между перелетами к лекции, а я получала выговор за помарки в тетрадях и терпела поражение в сражении с соседом по парте, Мелкий приходил, обнимал и говорил: «Ничего, сейчас я тебе спою». После чего громко и уверенно начинал. Обычно никто из нас не успевал его остановить… Именно поэтому сейчас в комнате повисла гробовая тишина, все приготовились, а папа даже сумел улыбнуться. Но тут дедушка сказал:

– Мелкий, ты же не сможешь спеть все наши любимые песни сейчас, вам уже пора выезжать, поэтому, – тут дедушка повернулся к родителям и зловеще закончил, – споешь им в машине!

– Отличная идея, Евгений Карлович! – тут же нашлась мама.

Мы обняли бабушку и дедушку. Нам было очень их жалко, во-первых, они не могли поехать с нами и увидеть великолепие, которое нас ожидало. Во-вторых, им было немного страшно, потому что впервые они оставались без нас на целую неделю. Мы это хорошо понимали, потому что нам тоже было немного страшно. Мы пообещали, что все им расскажем, что будем беречь родителей, то есть не выпускать из поля зрения, что все будет хорошо и никто из нас не потеряется, что мы вернемся очень скоро и привезем им камушков, перьев чаек и шишек и вообще всего, что встретим интересного.

Мы ехали долго, почти целый день. Мы очень любили ездить, несмотря на то, что меня постоянно укачивало. Мир из окна машины выглядел совсем по-другому. Когда мы гуляли, то смотрели в основном под ноги. Важно было не наступить на трещину на асфальте, чтобы не случилось чего-нибудь плохого, не пропустить лужу, в которую можно, а иногда и просто необходимо было наступить, пропрыгать случайно встреченные классики, подобрать что-нибудь ценное вроде стеклышка или, если повезет, потерянной кем-то копейки… Сейчас мы видели совсем другие вещи, которые к тому же стремительно менялись. Поэтому самым важным было ничего не пропустить: ни людей, ни собак, ни деревья, ни деревянные дома, ни реку, ни огороды и поля, ни тех, кто ехал в других машинах… За окном было столько всего интересного, что Мелкий даже забыл про то, что он должен нам спеть. Мы остановились только через несколько часов, чтобы поесть. Как всегда, еда, которую мы ели не дома, оказалась значительно вкуснее, причем не только бутерброды с вареньем, но и вареная картошка с котлетами. Мы знали, что это железное правило, но всегда радовались, когда могли лишний раз убедиться, что оно работает.

Потом мы заснули, а когда проснулись, на горизонте маячило что-то настолько нестерпимо синее, что хотелось кричать от счастья. Мама, взглянув на нас, сразу это поняла, и, как всегда в таких случаях, засмеялась. Однажды Мелкий спросил у мамы, испытывает ли она что-нибудь подобное и мама сказала, что да, просто ей хочется не кричать, а, наоборот, молчать очень долго. Иногда мама говорила странные вещи, но мы привыкли, в конце концов, как однажды заметила бабушка, двух громких людей на семью вполне достаточно. Так что мы с Мелким закричали, а мама с папой одобрительно на нас посмотрели. Синее постепенно приближалось, и у нас уже не было сил спокойно сидеть на месте. Папа сказал, что ехать осталось совсем чуть-чуть и, как только мы приедем, не будем ставить палатку, а сразу пойдем к озеру.

Постепенно воздух вокруг нас менялся, он пах чем-то незнакомым, и этот незнакомый запах был особенный. Мы знали несколько особенных запахов. Новый год пах мандаринами из новогодних подарков и медом, которым бабушка заливала торт из грецких орехов и круглых шариков из сладкого теста. Весна пахла мокрым асфальтом. Этот запах появлялся, когда после первых теплых дней вечерний дождь прибивал только появившуюся пыль. Осень пахла зелеными помидорами, которые лежали в больших деревянных ящиках под всеми кроватями в доме и дозревали в темноте. До сих пор мы не думали, как пахнет лето, но теперь знали – оно пахнет именно так: полынью и донником, нагретыми солнцем, в густой желто-розовый запах которых вплетен синий, глубокий и прохладный запах воды.

Мы выкатились из машины и побежали к озеру. Мы остановились только у самого краешка мокрого песка. Вернее, именно в этот момент папа поймал нас обоих за шиворот. Нам настолько трудно было поверить в то, что мы видели, что это отнимало все силы. Подбежавшая мама поблагодарила папу: «Делать два дела одновременно они не умеют, поэтому, возможно, они добежали бы до середины озера, прежде чем поняли, что происходит». Может быть, мама была права. Слов, чтобы описать то, что мы видели, у нас не было, поэтому мы прибегли к старому и весьма действенному способу выражения восторга: мы с двух сторон стали бодать маму. Это действие всегда приводило нас в чувство. Прекраснее мамы не было ничего на свете, даже эта восхитительная, мягко сияющая, дышащая всеми оттенками синего, серого, голубого и сиреневого бездна не могла с ней сравниться.

После того как мы пободали маму и пришли в себя, мы смогли оглядеться. Мы стояли на берегу, солнце начинало садиться. Мы видели скалы, которые требовали немедленного исследования, сосновый лес, растущий прямо из песка, где наверняка были шишки и цветы, и папу, который уже начал распаковывать вещи. Озеро, лес и скалы должны были подождать до утра, сейчас нам требовалось разбить лагерь. Мы точно знали, как называется то, что мы будем делать, потому что нам об этом рассказывал дедушка и мы неоднократно обсуждали это еще в феврале. И, конечно, мы просто не могли это пропустить. Распаковывать вещи оказалось еще интереснее, чем собирать. Не говоря уже о выборе места для палатки, поиске дров и разведении костра. Было немного обидно, что папа решительно отказался отправляться с нами на ночную рыбалку, но костер нас быстро утешил. Мама нашла старую консервную банку, мы собрали шишек, сложили их туда и положили банку в огонь. Когда огонь обнял шишки, они ожили и заискрились. Они медленно меняли цвета и форму, чешуйки оживали, и шишки превращались в лохматые звезды, корабли и драконов. Мама поставила чай и разрешила нам жарить на палочках хлеб. Мы сидели у костра вчетвером и слушали, как шумят волны. Скоро совсем стемнело, вокруг не было ни одного огонька, и было слышно, как ухает филин. Очень хотелось спать, но заснуть сейчас, когда так хорошо, было ужасно обидно. Я помазала веки слюной (это всегда немного помогало), положила голову маме на колени и увидела звезды. Звезд было столько и они были так близко, что казалось, они стремительно приближаются ко мне, складываясь в спираль… Я почувствовала, что лечу, и заснула.