Дарья Димке - Снегири [litres]

Памятник был новый, небольшой, ничем не примечательный, из розового мрамора, на нем была фотография, на фотографии – мама. Мелкий продолжал кричать, дедушка баюкал его на руках, меня они по-прежнему не замечали. В этот момент случилась странная вещь. Я увидела со стороны девочку, которая вроде бы была мной, но сейчас я поняла, что она и мир, ее окружающий, не имеют ко мне ни малейшего отношения. Эту девочку иногда звали Дарьюшка, иногда Дарья, иногда Маруся, иногда Эльза, она скоро должна была пойти в школу, самой любимой книгой последнего месяца у нее была «Калевала», вчера ей купили новое платье, вечером она должна была закончить рисунок, посвященный последней битве драконов. Но все это было не про меня, а про совершенно постороннюю девочку, с которой я не имела ничего общего. Эта девочка сейчас должна была бы плакать, а я не могла. Потому что я исчезала, меня уже почти не было. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я окончательно перестану быть ею, и тогда повернусь и уйду от этих мужчин, большого и маленького, с которыми ту девочку что-то связывало, но сейчас невозможно было вспомнить что.

Было прохладно и прозрачно, мир вокруг стремительно менялся, превращаясь в спокойное бесцветное пространство. Во рту все еще был вкус земляники, однако он уже почти не чувствовался. Нужно было идти, но тут кто-то заговорил. Подняла глаза, удивительно сухие глаза, похожие на пыльные камушки, зачем-то вставленные в глазницы, увидела, что мужчина, не отпуская мальчика, что-то сказал. Прислушалась. У нее были волосы цвета черного без молока кофе, глаза, похожие на отполированное зеленое бутылочное стекло, десять веснушек на правой щеке и пятнадцать на левой…

Он продолжал говорить. То, что он говорил, не было похоже на наши привычные определения. Те были подвижными и тягучими, они улавливали неуловимое, но не закрепляли его. Они не были окончательными. Его определения были последними и острыми, как готический шрифт. То, что нельзя было уловить словами, можно было поймать буквами. Смерть записывала. Это было больно. Больно было мне. Я заплакала и шагнула навстречу дедушке.

Летом 1989 года оказалось, что у смерти вкус земляники и глаза нашей мамы. Этим же летом мы научились писать. Старый способ давать определения оказался неполным, нам нужно было освоить новый.

О том, насколько огромна моя страна, как выглядят любовные письма и что у меня синяки под глазами, я узнала практически одновременно. Именно поэтому трудно сказать, какое открытие меня потрясло больше и осознание чего было наиболее мучительным. Однако, если со временем возникают трудности, то пространство, вместившее эти события, не вызывает сомнений. Все это случилось на Алтае.

В Белокурихе мы с тетушкой оказались в начале декабря девяностого года и должны были провести там практически месяц. До этого я уже бывала в санаториях, но такого не видела никогда. Во-первых, он был огромным, во-вторых, вокруг были горы, в-третьих, то количество людей, которое я увидела за обедом, раньше я встречала только на демонстрациях. За одним столом с нами оказалось еще два человека – красивая женщина и мальчик.

Тетушка, соблюдая положенный в таких местах этикет, представилась, сказала, откуда мы приехали, и сообщила, чем болеет ее ребенок, то есть я. Я же презрела правила вежливости, поскольку хорошо знала, что следующие двадцать минут взрослые посвятят детальному обсуждению моего диагноза, после чего перейдут к диагнозу неведомого мне мальчика, совершенно не обращая ни на меня, ни на него внимания, и угрюмо сказала: «Здрасте». На мальчика я даже не взглянула: трудно серьезно относиться к человеку, про которого ты в самое ближайшее время узнаешь довольно интимные подробности.

На столе стояло одно из тех блюд, которые я ненавидела, – молочный суп. Молочный суп явно был плодом чьего-то больного воображения. Мысль поместить макароны в молоко, а потом добавить туда сахара просто не могла прийти в голову здоровому человеку. Тем не менее в каждом санатории и больнице, в которых я оказывалась, это подавали не реже трех раз в неделю. А так как на этот раз мы были в санатории с тетушкой, избегнуть контакта с супом я не могла. Его поверхность уже успела покрыться пенками, в середине которых плавало масло. Я вздохнула, взяла ложку и помешала суп. Результат меня не удовлетворил: суп по-прежнему не выглядел как то, что можно съесть без внутренних мучений. Я помешала еще, и в этот момент поняла, что меня кто-то пристально разглядывает. Я оторвалась от созерцания супа и подняла глаза. Мальчик смотрел на меня и улыбался. Это меня разозлило: с какой, собственно говоря, стати он это делал? В том, что кто-то не может съесть молочный суп с пенками, нет ничего смешного.

Его тарелка была уже практически пустой, взрослые были увлечены перечислением наших недугов и описанием собственной героической борьбы с ними, а я все еще не могла придумать, что бы такое сказать, чтобы он перестал улыбаться. И тут заговорил он:

– Меня зовут Митя, хочешь, поменяемся тарелками?

Прежде чем я успела ответить, передо мной оказалась пустая тарелка. Мальчик продолжал улыбаться. В этот момент тетушка отвлеклась от разговора и обратилась ко мне:

– Сразу после обеда начинаются занятия, я тебя провожу.

– Зачем? – вмешалась мама мальчика. – Митя ее проводит.

– Очень хорошо, – обрадовалась тетушка, – тогда я узнаю про процедуры. Моего мнения никто не спросил, отчего я разозлилась еще больше.

Доедая рис, я подумала, что, может, мы окажемся в разных классах. Я совершенно не хотела общаться с этим мальчиком. Кроме того, я чувствовала себя обязанной за суп. Быть должной я не любила и не знала, что делать. «Вряд ли мы будем в разных классах», – внезапно поняла я. Конечно, этот санаторий был большим, но я знала по опыту, что детей на целый класс набирается редко, да и учителей обычно мало, поэтому несколько классов занимаются в одном помещении. И мы все равно будем встречаться три раза в день за едой. Общение было неизбежным. Все то время, которое я предавалась мучительным размышлениям, мальчик продолжал смотреть на меня и улыбаться. Я вздохнула, подняла голову, посмотрела на него и улыбнулась неизбежному:

– Меня зовут Эльза, Даша и Маруся. Тебе как больше нравится?

– Даша, – продолжая улыбаться, ответил он.

Пока мы шли в школьные помещения, расположенные в другой части здания, Митя успел рассказать, что они приехали из Абхазии, что здесь очень хорошо, что сразу за санаторием потрясающие горки, а в парке целые стаи снегирей, которые едят с рук. Также мы успели выяснить, что нам обоим нравится Жюль Верн и не нравится Дюма, что я плохо учусь, а он отличник, и что у него тоже есть младший брат. Когда мы дошли до нашего класса, мне казалось, что я знала Митю всегда и что лучшее из всего произошедшего за год – то, что мы оба оказались именно в этом санатории.