Дарья Димке - Снегири [litres]

Школьные занятия в санаториях и больницах были чистой формальностью. Как правило, учитель задавал какие-нибудь упражнения из учебника и уходил или читал книжку. Поэтому мы, открыв учебники, продолжали разговаривать.

– Смешно, – сказала я, – в учебниках по чтению и на открытках всегда рисуют цветы, еще что-нибудь про весну и восьмое марта. Зачем? Ведь в марте снег еще даже не начинает таять.

Митя удивленно смотрел на меня.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Ну как что? И в мае – на всех открытках цветущие яблони, а яблони редко зацветают так рано. И еще в стихотворении: «Снег выпал только в январе» – это же неправда, снег выпадает в ноябре, а иногда и раньше!

Митя продолжал удивленно смотреть на меня. Он сказал, что ему тоже всегда казалось это странным, только наоборот – по учебнику все зацветало слишком поздно… Сопоставив эти и многие другие факты, мы решили, что учебники специально так сделаны, чтобы никому не было обидно.

После занятий мы пошли гулять. Митя сказал правду – горки были такой высоты, что захватывало дух, и столько снегирей я не видела никогда; Митя, как выяснилось, вообще видел их впервые в жизни. Сначала мы попробовали понять, на что больше похожи снегири – на яблоки, цветы или ягоды. Но потом стало ясно – снегири не похожи ни на что, только на снегирей. Они садились на протянутые руки и осторожно склевывали крошки, всегда по одному и очень осторожно. А если стоять достаточно долго, то на руку садилась самочка – их было намного меньше, грудки у них были не красные, а серо-розовые, и они были очень пугливые…

После вечерних процедур был ужин, на котором давали сыр. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Из всей еды я любила только сыр. Но дома сыр был очень редко. А тут давали целых четыре ломтика, причем настоящего сыра, а не плавленого или колбасного. Я могла съесть значительно больше, чем четыре, но больше не было. Однако когда ужин начал подходить к концу, выяснилось, что многие сыр просто не доедали, оставляя нетронутые ломтики на столах. Тетушка, заметив это, сказала: «Маруся, ты можешь пойти и взять себе немного». Но в том-то и дело, что я не могла! Я ужасно стеснялась, и вообще мне казалось, что предложить такое при Мите и его маме было неправильно. Поэтому я никак не отреагировала на предложение тетушки.

– Странно, – говорила тетушка, когда мы поднимались к себе в номер, – ты же любишь сыр. Опять фокусы?

Я молчала.

– Жаль, – продолжала она. – Я думала, что ты хоть здесь будешь нормально питаться и твои синяки под глазами наконец-то исчезнут.

Услышанное поразило меня до глубины души.

– У меня синяки под глазами? – переспросила я.

– Ну конечно! Посмотри на себя в зеркало, ты бледная как смерть, кроме глаз вообще ничего не осталось! Тебе надо больше есть. Я обещала бабушке с дедушкой, что, когда мы вернемся отсюда, ты перестанешь просвечивать. Зайдя в номер, я бросилась к зеркалу.

Тетушка была права, и как я раньше этого не замечала? У меня были огромные круги под глазами. Мне стало страшно: а вдруг Митя их заметит? Конечно, он не перестанет со мной дружить, но все равно это ужасно. И главное, что я могу с ними сделать? Конечно, можно два дня не выходить из номера, но вряд ли за это время, сколько бы я ни заставила себя съесть, они исчезнут. Нет, это был не выход. Я еще раз критично осмотрела себя в зеркало. Во мне не было ничего красивого. То есть в обычной жизни было, целых две вещи – то, как были заплетены мои волосы, и манжеты с воротничком на школьной форме.

Моя бабушка всю жизнь мечтала одевать своих девочек красиво – сначала тетушку, потом мою сестру, потом меня. Та одежда, которую ей удавалось купить, никогда не совпадала с ее представлением о красивом, а на шитье у нее не было времени. Поэтому бабушка вкладывала всю свою нереализованную страсть к прекрасному в мои косы. По утрам мы вставали раньше всех, я садилась у бабушкиных ног, и она заплетала мне совершенно фантастические косы. На это нужно было не меньше получаса – у меня были длинные, торчащие в разные стороны недокудри. Было совершенно непонятно, как она превращала их в такую красоту. Я знала, что это по-настоящему красиво, не только потому, что взрослые женщины стремились их потрогать и рассмотреть, но и потому, что моя школьная учительница всегда косилась на них с неодобрением и даже пару раз сделала по их поводу какое-то критическое замечание. Но формально придраться она ко мне не могла – я не носила распущенных волос или волос, собранных в хвостик, так что ничего не нарушала. Увы, тетушка не умела так заплетать, она ограничивалась банальным колоском. Распустить волосы, что тоже казалось мне ужасно красивым, она бы не позволила. И, с неохотой вынуждена была признать я, это было правильно – волосы были слишком длинные и слишком пышные, они бы мгновенно превратились в нерасчесываемое, свалявшееся нечто, которое к тому же выпадало бы из-под зимней шапки.

Второй безусловно красивой вещью был воротничок и манжеты, которые пришивали к школьной форме. Их вязала тетушка. Тетушка была химиком-ядерщиком и работала в лаборатории. Я несколько раз была у нее на работе, где тетушка мыла пробирки, смешивала какие-то жидкости, разводила цветы на подоконнике, вязала мне воротнички и время от времени записывала что-то в огромную коричневую тетрадь. Но школьной формы у меня с собой не было.

В ту минуту, когда я была готова погрузиться в уныние, в дверь постучали. За дверью стоял Митя, он улыбался и держал в руке тарелку, полную сыра.

На следующий день мы пошли кататься на самую высокую гору. Неудачно съехав, я упала и слегка растянула ногу. Подбежавший Митя протянул мне руку, и я взяла ее. И тут случилось то, чего я совсем не ожидала, – казалось, мое сердце переместилось в ладонь и, слегка запыхавшись от внезапной смены дислокации, теперь отчаянно бьется именно там. «Черт, сердцу совсем там не место, и что это может значить, и, кстати, куда оно переместится, если он меня обнимет?» Последний вопрос так меня напугал, что я поспешно выдернула у Мити руку…

В конце самой счастливой недели того года я заболела.

Это была простуда, отягощенная всем, чем было возможно. Сначала у меня заболело горло, потом начался насморк, потом пропал голос. Митя приходил ко мне каждый день. Так как я не могла говорить, то писала ему записки, а он читал мне вслух «Детей капитана Гранта», которые нашлись в местной библиотеке, и даже пытался объяснить домашнее задание по математике, что, впрочем, ему не удалось. Однажды вечером, когда мне было совсем плохо, Митя на прощанье обнял меня, и я сразу получила ответ на не так давно возникший у меня вопрос – сердце было везде. Совершенно неожиданным оказалось то, что его сердце тоже было везде и невозможно было понять, чье сердце и где бьется так громко, что почти больно.