Жужа Д. - Очень страшно и немного стыдно [litres]

– Когда все это началось, – она говорит, а звук скачет у нее в горле. Всегда такая аккуратная, а сейчас – футболка мятая и никакой косметики. Устала. Действительно устала, и это видно. – После Дрейка, когда у всех что-то такое началось. Вы понимаете? Мне приснился страшный сон. Я заболела еще.

Да, тогда друг за другом заболели трое. Но первая она. Сразу после Дрейка. Когда всем и так было плохо. Причем и пластыри были, и таблетки, и все равно тяжело.

– В тот самый день, когда это со всеми… Вы заметили, что со всеми тогда что-то произошло? Они сейчас все молчат, но я-то знаю. Со всеми что-то такое случилось. Так вот, в тот самый день мне приснилось, что я занимаюсь… – Она запнулась и пальчиком потрогала переносицу. – Занимаюсь любовью. Нет, неправильно. Приснилось, что у меня секс. Секс с отцом. С собственным отцом. Ему в моем сне всего девятнадцать. И он такой молодой и, конечно, другой, но все равно я знаю, что это мой отец. Ужас. А все потому, что я увидела, как он уходит к другой – от нас от всех уходит, от сестер и братьев и от мамы, конечно, – к совсем другой женщине, беззаботной и вульгарной. И я решила его соблазнить, чтобы не потерять, чтобы не отдать его той, совсем ему не нужной. Чтобы сохранить его для семьи. Он же хотел секса, и вот я решила ему его дать, чтобы он не ушел. Я соблазнила его сама, я навязалась ему. Так пошло, так вызывающе банально. Я помню свои жесты и позы. И это так чудовищно. Но самое ужасное, что он клюнул на это. Он пошел за мной. Чтобы обладать собственной дочерью. Это так гадко. – Она вытирает пот над верхней губой и на подбородке. Разглядывает свои руки и глубоко дышит. – Это было так унизительно и так противно. Я до сих пор чувствую запах его пота и спермы. Меня от этого до сих пор тошнит. И это не морская болезнь, это последствие моей жертвы. И это было самое большое мое жертвоприношение. – Она встает. – Вы же просили рассказывать вам про все необычное, что здесь происходит, вот я…

– Да, спасибо.

– Я пойду.

– Да, да, конечно.

Там, видимо, слушают. Пришли. Загремел замок. За дверью сразу несколько человек. Видны только тела и ноги. Стоят плотно друг к другу. Сейчас эти безголовые люди будут говорить про законы. Нэоко нерешительно выходит. Я сижу. Жду.

– Выходите и вы. Выходите, выходите, вас разрешили перевести в библиотеку.

Книгу забираю с собой. Иду за ними на пятую палубу. Все молчаливые, строгие, цепляются за поручни, шуршат заткнутыми за них бумажными пакетами.

– Будете писать здесь, чтобы не говорили там, что вам работать не давали, а потом в каюту – спать, благо она напротив. Сюда будут приходить другие, мы не собираемся из-за вас всё на судне запирать, но вот вы пока никуда выходить не сможете. Еду будем приносить. И вы отсюда ни ногой, чтобы другим неповадно было. А то представьте, что произойдет, если каждый из Антарктиды будет что-то увозить, кто пингвина, кто кита, да что уж говорить, даже если по камушку – что через несколько лет-то останется? Подумали? Растащат на сувениры. Ну, что молчите?

– Понимаю.

– Да что вы понимаете? Всё же подробно объяснили. И не по одному разу – зря, что ли, перед каждой вылазкой на континент обувь мыли – обеззараживались, одежду пылесосили, чтобы ни семечки, ни пылинки, то же – по возвращении? А вы целого пингвина забрать решили. Прости господи. О чем думали-то?

– Он так на меня смотрел.

– Кто?

– Уоллес.

– Какой еще Уоллес?

– Это она так пингвина назвала.

– Почему Уоллес?

– Ученый был такой – Альфред Уоллес. До Дарвина пришел к теории естественного отбора, но ему просто не повезло. И еще он не был выскочкой.

– О господи. Мы же предупреждали, что в Антарктике ничего нельзя трогать. Слышали?

Киваю. Конечно слышала, но тут другое дело, не объяснишь, просто молчу.

– Вот если бы вы, как все другие, соблюдали правила, не наделали бы глупостей, не сидели бы сейчас здесь, перед нами.

Опять киваю. Если бы. Вот они о чем. Не понимают. Но объяснять я им не буду. Иначе меня не только запрут, но еще предварительно усыпят. Дело в том, что все случилось так, как должно было случится. Время не линейно, не одномерно, никуда не течет и, следовательно, не имеет направления. Все события жизни случаются одновременно, а вот осмысление изменений и рефлексию мы ощущаем как время. Ожидание, опыт и воспоминание – это путь нашего осмысления, проходящий по неподвижному телу уже произошедшего. Все мы детективы, расследующие собственные, уже случившиеся драмы. И всё, что мы переживаем, – это на самом же деле вечное, растянутое, уже случившееся настоящее. Отсюда – его чудовищная неоднородность. Это как разгадывание кроссворда, с разной скоростью и результатом. Классическая физика считает время абсолютным, так как все процессы в мире, независимо от их сложности, не оказывают на его ход никакого влияния. И оттого вопрос, почему вы сделали именно так, для меня не стоит, но говорить этого сейчас не стоит.

– Украсть пингвина! Это же надо до такого додуматься!

Смотрю по сторонам – на стене фотография. На ней у деревянного стойла стоит Лоуренс Оутс, рядом с ним собаки и пони. Оутс красивый и добрый.

– Вы знаете, что наше путешествие началось в его день рождения? – показываю рукой на фотографию. – Мы выплыли из Ушуайи семнадцатого марта.

– Это-то тут при чем?

– Лоуренс очень любил животных.

– А вы их не любите. Вы губите их!

– Он просил меня сделать это.

– Кто?

– Уоллес.

– Господи, да что это с ней? Может, морская болезнь?

– Морская болезнь – это когда рвет с борта, а это вседозволенность и распущенность. Просто делают, что хотят, и на все им наплевать.

Показываю на другую фотографию:

– А вот и вся группа. Все те, кто пошли со Скоттом, – Оутс, Уилсон, Эванс и Бауэрс. И все здесь замерзли.

– Прости господи, да что вы нам тут голову-то морочите?

Да уж, лучше молчать.

– Ну что? Доброе утро, биеннале?

В дверях стоит Седой. Вошел неслышно, хотя большой. Он здесь самый главный, его слово – закон.

– Оставьте нас на минуту.

Все выходят, но неохотно. Оборачиваются. Качают головами.

– Ну и что вы тут устроили?

– Вы же слышали.

– Вам тоже перформанса захотелось?

– Нет.

– Тогда зачем? Насмотрелись, наверное, как тут все самовыражаются, и тоже захотелось?

– Нет.

– Вы в курсе, что корабль развернули и он направляется опять к острову Петерманна? И кто это все оплачивать будет? – Он устало садится на стул и подпирает голову рукой. У него красивая седая шевелюра и хриплый голос. – Я же не детей сюда брал. А Оутс, кроме того, что любил животину, он еще людей любил. Когда идти стало почти невозможно, а мужики отказались его оставлять, просто вышел из палатки без обуви, в бурю, в никуда, чтобы не быть обузой, и сказал так легко: пойду-ка я на свежий воздух, скорее всего надолго. И ушел. И больше его никогда не нашли. А вы говорите – животные. Вы разрушаете такое великолепие: внутри этого континента – ни запахов, ни бактерий и вирусов, ни звуков. Под ногами до грунта километры льда. Разница между днем и ночью – только длина тени. Здесь можно услышать, как замерзает дыхание. Антарктида, – он обводит каюту рукой, – сознание меняет! А вы все мельчите. Даже наше говно здесь собирается, грузится и отсылается на большую землю. – Он трет голову. – Как же это случилось? Объяснить не хотите?