Дитер Нолль - Киппенберг

— Во-первых, — обращается он к Папсту, — тот сомнительный идеал, если вы этого действительно не поняли, — это я, то есть мое прежнее «я»…

— Да я и представить себе не мог! — испуганно восклицает Папст. — Поверьте, я вовсе не хотел своей болтовней вас…

— Если вы не знали раньше, то знаете теперь, — продолжает Киппенберг. — Мое прежнее «я» можно было считать образцом, и, хотя я был далек от того идеала, который создала в своем воображении девочка-подросток, все же в, то время я сильно отличался от себя теперешнего. Я хочу сказать, что тогдашний Иоахим Киппенберг и не думал о том, чтобы быть таким, как все, и соблюдать чувство меры. Он еще не приспособился к высококультурному профессорскому дому, и он хотел достать звезды с неба и в самом деле был способен на то, чтобы, разумеется с единомышленниками, многого добиться! Он не нуждался ни в каких утопиях и, как любой человек действия, не занимался резонерством. Окружающая действительность словно была для него создана, он мог ее изменять, ведь у него были ясные планы, да к тому же Босков за спиной. Во-вторых, — продолжает Киппенберг взволнованно, — несколько дней назад мне сказали, что я забыл, откуда пришел, и я проглотил этот упрек, потому что в нем была доля истины. И в ваших словах о свободе и о том, в каком направлении движутся некие элитарные круги, тоже есть доля истины. В самом деле, мы о многом забываем: если существует идеал, то он не может для нас быть абстрактным понятием, утопией, он должен звать в будущее, которое вытекает из современности. Когда идеал теряет свою связь с реальностью, он становится волшебным фонарем, в свете которого реальность превращается в набор фантастических картинок; и тот, кто появляется с таким фонариком, может быть и неплохим парнем, но пусть он наберется мужества и не называет себя больше социалистом! Хорошо, что вы оживили все это в моей памяти! Вы подумали, что мне стало плохо, — я расскажу вам, о чем я вспомнил в тот момент. Четыре или пять лет назад, когда я был на Западе, мне случайно повстречался один человек, в свое время мы вместе были на рабфаке, потом он изучал в университете германистику и, как только доучился, удрал из республики, хотя был неглупый малый и должен был бы лучше разбираться что к чему. И когда он стал болтать о том, что, дескать, часто вспоминает прежние времена, что оказался в очень холодном мире, я просто повернулся и пошел, думая при этом: хоть задницу отморозь себе в своем холоде ном мире, мне-то что! Но спустя два-три года, когда я встретился с коллегами из ФРГ и слушал их сочувственно любезную болтовню, я оказался способен заявить им: поймите же наконец, что мы давно уже не те голодранцы, какими бы вы хотели нас видеть: мы тоже ездим на машинах и имеем дачи, как вы! Я действительно сказал: как вы! И то, что отождествил себя с ними, и то, что в своем честолюбивом желании быть такими же, как они, добиваться того же — в этом подлом стремлении я предал свое прежнее, лучшее «я», — это мне тогда не пришло в голову. А теперь, когда всплыло в памяти, чуть не привело меня в шоковое состояние: наш разрыв с прежними социальными отношениями был радикален, настало время, несмотря на всякого рода сосуществование, так же радикально порвать с прежними идеями! — И Киппенберг, резко прервав свой монолог, спокойно заключает: — А теперь решайте сами, кто и кому здесь может служить образцом.

Доктор Папст — человек тактичный, понимающий, он помогает Киппенбергу взять себя в руки.

— Вчера вечером вы сказали, что мужчины вроде нас должны предоставить философам размышлять над противоречиями времени и что мы оба не любим, когда путь к действию преграждает сомнение. Активное сотрудничество, решение о котором мы сегодня приняли, означает не только успешное наступление на обстоятельства, которые мы должны изменять, а не обвинять, но и стремление радикально порвать с отжившими идеями — это нам тоже необходимо.

— Глубокий человек доктор Папст, — говорит Киппенберг, когда они с Евой едут ночью по горной дороге на север, — директор фабрики и в то же время философ, такое в самом деле редко встречается.

По очищенной от снега автостраде ехать уже легко. Утомленная Ева засыпает. Когда она просыпается, близко берлинское кольцо — у Киппенберга было достаточно времени, чтобы о многом поразмыслить.

Выводы не утешительны. У него нет никаких иллюзий: он в жизненном тупике, и, хотя прав доктор Папст, говоря, что такому человеку, как Киппенберг, деятельное участие в событиях современности больше подходит, чем самокопание и самобичевание, если годами жить не так, как надо, одним махом не встать снова на правильные рельсы. У кого жизнь пошла наперекосяк, тому ее сразу не выправить. Нет, это совсем не так просто. Нужно, чтобы пробрало как следует, по-настоящему почувствовать боль, изменить все вокруг, разрушить то, что мешает, только тогда может произойти, наконец, решительный перелом.

И эта девятнадцатилетняя, проснувшись, видит Киппенберга, с тех пор как он перед нею раскрылся, насквозь.

— Ты здорово измотан, — говорит она. — И тебя многое еще гнетет.

На этот раз Киппенберг не отгораживается, хоть говорит не о себе, а о деле. У него еще хватает силы добраться к пульту управления своей жизни, дать команду перейти от самокопания к реальному действию.

— В моем портфеле полно результатов, — говорит он, — но есть одна вещь, которая меня очень тревожит! У нас нет экспериментального цеха, и я понятия не имею, сможем ли мы в Берлине что-нибудь найти.

Вот теперь-то и выясняется, что он действительно отделывался от Евы пустыми отговорками. Теперь ему некуда деться, и он рассказывает ей об их большом деле — это будет настоящая сенсация. Она реагирует неожиданно:

— Что касается экспериментального цеха, то над этим я бы не слишком ломала голову. Завтра я поговорю со своим мастером и позвоню тебе, если это удобно.

Киппенберг кивает. Он договаривается с Евой, что пришлет за чертежами курьера. А потом спрашивает:

— А над чем бы ты ломала голову?

— Может быть, над тем, — отвечает она, — не натолкнется ли твоя сенсация на сопротивление, нет ли у вас врагов или врага, и довольно коварного.

— Один выскочка, — отвечает Киппенберг, — вообще-то всегда справлялся с коварным врагом.

Но, произнося эти слова, он чувствует какую-то тяжесть. Не страх, нет. Он с тревогой думает о Ланквице.

Киппенберг сворачивает с автострады и делает крюк через Кёнигсвустерхаузен. При прощании на этот раз не возникает особого волнения (понедельник вечером, стоянка на вокзале Фридрихштрассе), но в последний момент он вспоминает нечто важное.

— Когда ты будешь звонить в институт, попроси, чтобы тебя соединили с фрау Дитрих, — говорит он. — У нее слабость к выгнанным из дому девушкам, и ты с ее помощью сможешь спокойно сдать выпускные экзамены.