Дитер Нолль - Киппенберг

Она сказала «мы»! Лицо Киппенберга опять становится совершенно непроницаемым. Ничего похожего на это мгновение ему в жизни испытывать не доводилось. В молодые годы случалось, правда, амурничать и любезничать, но всегда в разумных пределах, не теряя головы, чтобы не связать себя раньше времени, чтобы не создавать препятствий на безостановочном пути вперед, чтобы гири на ногах не мешали подъему. Никогда еще он не знал самозабвенной любви. Никогда еще не ставил он глупое, бессмысленное чувство выше карьеры. Никогда близость другого человека не была ему дороже, чем собственное одинокое «я». Теперь, сидя рядом с Евой, он вдруг чувствует, что на них может накатить волна бурной жизни, которая поднимет их обоих на своем гребне. Либо увлечет обоих в пучину.

Земную жизнь пройдя до половины, очутиться там, где был в начале. Разрушенный бомбами химзавод. Примитивной трамбовкой он, Киппенберг, набивает бетон в фундамент. Солнце жжет его голую спину, пот щиплет глаза. Он молод, он годится для любого поручения, будь это даже что-нибудь совершенно безумное, что-нибудь из ряда вон выходящее. Какой бы призыв ни раздался, Киппенберг ему последует. Теперь он спрашивает себя: а какое нам тогда дали поручение? Какую цель назвали и какой дорогой мы после этого пошли?

Он отгоняет видения прошлого, он возвращается в настоящее и говорит Еве:

— Все это романтика. А жизнь не романтична. Она сурова и подчас жестока. Вы избалованы, вы росли единственным ребенком в семье, вам будет очень тяжело и очень неудобно.

Молчание. Потом Ева:

— И не надо, чтоб было удобно. Пусть будет больно. Пусть кажется, что ничего не выйдет. Но зато уж если выйдет, значит, ты одолел и себя самого. Тогда, и только тогда, ты из послушной игрушки в чужих руках станешь человеком.

Она разбудила в Киппенберге нечто такое, что еще доставит ему немало хлопот, но сейчас речь не о нем. Сейчас речь о ней, ему, можно сказать, жалко Еву, потому что она растеряет немало перьев, похоронит немало иллюзий, пока осознает, что жизнь то и дело вносит коррективы в наши идеалы и что человек должен привыкать к умеренности.

— Часть целого, — говорит Киппенберг, — если только ее можно воплотить в жизнь, стоит, по сути, больше, чем утопическое целое.

— И все же надо неустанно хотеть целого, и даже больше целого, несмотря на то или именно потому, что жизнь вносит свои коррективы, — возражает она. Эти слова тоже оседают в Киппенберге.

— Возможно, — говорит он, — давайте выждем. Вы питаете огромное количество иллюзий даже и на свой собственный счет. — И, уже не церемонясь, бросает ей в лицо: — Само право говорить: «Зарплата меня не интересует» — еще надо заслужить. Вы еще убедитесь, насколько это интересует людей, которым заботливый папаша не выставляет на стол полные тарелки. Многие были бы счастливы попасть туда, откуда вы намерены сбежать. Вы позволите себе упрекнуть этих людей?

— Конечно, нет, — говорит Ева.

— Как это вы сказали? — продолжает Киппенберг. — Ах да, верно, вы желаете, чтобы с вас требовали. А зачем? Чтобы вас всю перетряхнуло. Если это не пустая болтовня, расскажите мне, как вы все это себе представляете.

Ответ приходит не сразу.

— Мое детство можно назвать вполне благополучным, — наконец говорит она. — Для единственной дочери слишком дорогого просто не существует. В душе у меня, правда, все обстоит несколько иначе. Там возникают противоречия, хотя, может быть, не самые решающие. — Она на мгновение задумывается, потом продолжает: — А что до полных тарелок, то пресыщения я пока не испытываю, зато привычка уже налицо, и если многое мне представляется само собой разумеющимся, — это очень скверно. Вы говорите, другие были бы счастливы попасть туда, откуда я убегаю. Я ведь тоже хочу поглядеть, счастлива ли я буду попасть туда снова. Если да, то лишь своими силами. — И в заключение, словно обращаясь к себе самой: — Я знаю, от наследства нельзя отказываться. Но я хочу сперва его заработать, чтобы оно по-настоящему мне принадлежало.

На эти слова, сказанные уже по дороге, в машине, Киппенберг не знает, что ответить. За окном проносятся яркие освещенные улицы города, вокзал Фридрихштрассе, стоянка. Киппенберг вылезает из машины, но даже не пытается помочь Еве нести багаж — сумку, чемодан, набитую сетку. Рукопожатие. Прощальные слова Киппенберга с разумной дозой прохладцы:

— Пусть маленькая сердитая девочка в ближайшие дни позвонит мне, чтобы я был в курсе.

Я вышел из института вместе с Босковом.

— Ну, что слышно нового? — спросил я в машине.

— Да вот, беспокоюсь я, — сказал Босков.

— Тут ничего нового нет, — ответил я, кивком прощаясь с иззябшим вахтером, который поднял шлагбаум и выпустил машину со двора.

Босков спросил:

— А вам известно, что товарищ Ванг с четверга не ходит на работу?

— Может, у него грипп? Гонконгский грипп, к примеру. Ему сам бог велел болеть гонконгским гриппом.

Но Босков не был расположен к шуткам.

— Я с ним сегодня утром говорил по телефону. Боюсь, мы должны приготовиться к худшему.

Как же так? Ванг уже два года проработал в нашем институте, он здесь и университет окончил, недавно он защитился у Хадриана и собирался продолжать специализацию. Но до Боскова стороной дошли кой-какие слухи, у него были повсюду свои связи.

— Дело в том, — так начал он, — что китайцы отзывают своих людей, научные кадры тоже, даже если те не завершили образование. — От волнения Босков начал задыхаться. — Вот такие дела… Ну посмотрим, посмотрим, по телефону он ничего не сказал, завтра собирался сам заехать.

Я искоса поглядел на сидящего рядом Боскова. У толстяка снова было кроткое и мирное выражение, а ручки он сложил на животе. Пушистое зимнее пальто делало его еще объемистей. Я без всякого перехода спросил:

— А что было в сорок пятом? Как бывший узник концлагеря, да еще с туберкулезом, вы наверняка получали больше жратвы, чем наш брат, не то навряд бы у вас сегодня был такой цветущий вид…

— Никто, между прочим, этого от меня и не ожидал, — живо и не без самодовольства откликнулся Босков. — Ставили десять против одного, что Боскову уже не выкарабкаться.

— У меня была рабочая карточка, до того как я поступил в университет. Но все равно голодали мы ужасно. И ни обуви, ни одежды. А всего ужаснее — собачий холод в нетопленных квартирах. Об этом надо бы почаще вспоминать, чтобы лишний раз убеждаться, как много мы достигли. Но вы мне вот что скажите, Босков: а мы не утратили с тех пор что-то очень важное?

— Да не-ет, — протянул Босков, — разве у вас такое ощущение?

Со скоростью чуть больше сорока ехал я по берлинским улицам, словно хотел растянуть нашу поездку. Потому что это был хороший час, каких мы с Босковом давно уже не проводили совместно, час раздумий, когда не одна, затаенная мысль может облечься в слова.