Дитер Нолль - Киппенберг

— Что мы, по-вашему, такое? — вопрошал он меня с пугающей холодностью. — Кузница кадров для баденских химзаводов, для Хехста или Байера?

Всего хуже было недоверие, подозрительность: кто будет следующий?

— Киппенберг, вы могли хоть на минуту представить себе, что этот тип так нас продаст? После того как он еще позавчера так убежденно толковал о наших перспективах?

На это я:

— А со мной вы еще не боитесь общаться?

— В том-то и горе, — отвечал Босков, — что я, с одной стороны, давно уже не имею права никому доверять, а с другой — не умею никого подозревать. Поэтому каждый, кто сматывается от нас, можно сказать, плюет мне в лицо. И однако, если мне выбирать между личной гордостью и доверием к человеку, у меня по-другому не получится, я должен думать о человеке самое хорошее до той минуты, пока он не плюнет мне в лицо.

Я:

— Надо беспристрастно все это рассмотреть. Многим дело представляется следующим образом: войну мы проиграли, все проиграли, все одинаково. Как же это они там, на Западе, ухитряются разъезжать в шикарных машинах, проводить отпуск на Ривьере, Мальорке или в Марокко и, занявшись врачебной практикой, в два счета сколачивать состояние? Почему именно мы должны от всего отказываться и довольствоваться одним идеалом? Да еще вдобавок таким идеалом, с которым ничего, кроме синяков и шишек, не заработаешь? Это ведь не каждому дано понять. Чего мы требуем от людей, Босков? В двадцатые годы вы внушили людям, что, мол, сперва жратва, а потом мораль. Сегодня же, по-вашему, нормальный потребитель должен ставить систему моральных ценностей выше собственного блага. Это я называю переоценивать людей.

Тут Босков:

— Войну, говорите, проиграли? Лично я в Бухенвальде не очень-то ее проиграл. Уж если я когда и проиграл войну, то в тридцать третьем. Но я допускаю, что в сорок пятом мы слишком упрощенно себе все представляли и дожидались великого кризиса, который автоматически склонит чашу весов в нашу пользу. И возможно, мы после всего происшедшего слишком многого ожидали от некоторых интеллигентов и прочих лиц, связавших себя клятвой Гиппократа, мы просто вынуждены были ожидать, что для них на первом месте стоит мораль, а жратва — лишь на втором. Впрочем, теперь все эти разговоры не имеют смысла. Мы вошли в полосу засухи, мы должны ее одолеть и одолеем, если приложим рычаги к людям, к каждому в отдельности. И коли один из них плюнет нам в лицо, ничего не поделаешь, утремся и пойдем к другому и затратим на него двойные усилия.

Вот так мы тогда рассуждали. И, глядя теперь на Леверенца, я видел, что наши усилия не пропали даром. Правда, Ланквиц в ту пору брал на работу лишь специалистов: либо лучшие силы, либо вовсе никаких, и все это сопровождалось, разумеется, непрерывными жалобами на недостаток квалифицированных кадров. В одной из многочисленных яростных схваток с шефом я, помнится, потребовал: «Каждый квартал публиковать объявление, мол, требуются специалисты, о которых нам доподлинно известно, что их либо не существует в природе, либо они используют нас как трамплин, — с этим должно быть покончено раз и навсегда. Впредь мы будем сами готовить для себя кадры».

Это дало повод Кортнеру при каждом удобном случае причитать: «Бьешься, бьешься, чтобы институт достиг подобающего ему уровня, а тут заявляется некий деятель и превращает его в приют для всяческих асоциальных элементов».

Леверенц, двадцать шестого года рождения, после войны пятнадцать лет подряд подвизался сперва в качестве продавца аптечных товаров, далее помощника провизора, потом санитара, потом лаборанта, кочуя с места на место. Он прошел войну и плен, был одинок и явно не мог найти себе места в жизни. Удивительный, странный человек, из тех, о ком говорят: у него не все дома. Своих сограждан и бюро патентов он истерзал бессмысленными изобретениями. В обычном состоянии он молчал как рыба, но, опрокинув рюмочку-другую, произносил долгие речи в том смысле, что дайте срок и он еще им всем покажет. В забегаловках и вокзальных ресторанах он, с грехом пополам окончивший семь классов, выдавал себя за инженера с высшим образованием, устраивал загулы, по нескольку дней не выходил на работу под предлогом научных изысканий первостепенной важности. Потом он вступил в конфликт с законом, попытавшись вынести из книжного магазина полный портфель технических книг. В его комнате была обнаружена целая гора краденых книг научного характера, в которых он не понимал ни единого слова. Следователь отправил его на судебно-медицинскую экспертизу, и психиатры обнаружили у него всевозможные идеи фикс, навязчивые представления и ко всему патологическое честолюбие. Но честолюбия не хватило на то, чтобы закончить без постороннего вмешательства по меньшей мере неполную среднюю школу. Из-под стражи его освободили, воровать он перестал, но и без воровства опускался все ниже и ниже, ибо какой, скажите на милость, кадровик захочет взять на работу человека с такой трудовой книжкой? Под конец он вообще никуда не мог устроиться, и тут он набрел на меня.

Один коллега предупредил меня, что за кадр к нам явится. В долгой беседе я выслушивал и выстукивал Леверенца со всех сторон, ужаснулся про себя подобной закрученности и заторможенности, но тем не менее взял его. Что-то в нем было такое, хотя никто на свете, даже психиатр, и тот не сказал бы, что именно. Порой — я явственно это ощущал — в туманных, сбивчивых речах несостоявшегося аптекаря мелькала острая как нож логика, порой звучали суждения и оценки потрясающей точности. Но все это не поддавалось определению. И, однако же, я решил рискнуть, я его взял, для начала — курьером. Чтоб ездил получать химикаты и подопытных мышей, разносил письма и бумаги в другие институты и в министерство. С этими своими обязанностями он справлялся.

По утрам, прежде чем отправиться с поручениями, он отсиживал часа два в нашей столовой и, однако же, управлялся с ними гораздо быстрей, чем все его предшественники. Что-то здесь было не так. Прежде всего напрашивалось подозрение: Леверенц халтурит. А письма он, может быть, просто выбрасывает на помойку. Невероятно, чтобы он побывал за это время в Центре, в Адлерсхофе и Шильдове.

Однажды утром мы с Харрой зашли в столовую. И увидели там нашего курьера. Тот с головой ушел в свое занятие, а именно: склонился над планом города и листом бумаги, на который он наносил какие-то линии, точки, а между ними цифры, так что из всего этого получалась как бы таблица. Харра взял у него лист, поднес к своим близоруким глазам и, разинув от изумления рот, передал мне. Меня чуть удар не хватил: из путаницы линий, из нагромождения расписаний электрички и автобуса передо мной возникла система линейных уравнений.