Дитер Нолль - Киппенберг

Киппенберг погружается в молчание и снова вспоминает своего отца. До последнего дня жизни отца Киппенберг почитал его, наблюдал со все большего расстояния, а значит, ни разу не видел отчетливо и, уж конечно, ни разу — взором, затуманенным от полноты чувств, почитание покоилось на уважении к человеку, который сполна, до последнего гроша и без тени ожесточения оплатил все свои заблуждения и ошибки, ухитряясь совершенствоваться как человек даже в старости. Отец имел в жизни лишь одно заветное желание: чтобы сыну его жилось лучше, чем ему. Обучением, приобретением специальности, профессиональным ростом Киппенберг обязан государству, которое считает своим, ну и собственным способностям. Но именно старый Киппенберг, не щадя сил, развивал и культивировал задатки сына.

Тот же, кто смотрит на своего отца такими глазами, как Киппенберг, тот не станет заострять конфликты, а, напротив, постарается их уладить. Нет, нет, не конфронтация, а единомыслие и сглаживание путем разумного урегулирования. Не будоражить, а утихомиривать — эти взгляды он постарается внушить Еве. Подобный конфликт с отцом ему чужд и в то же время понятен. Девятнадцатилетнюю девушку можно приблизительно, в очень грубом приближении, считать взрослым человеком. В любом семействе родители должны заново перестраиваться на выросших детей, и, прежде чем этот процесс будет успешно завершен, должна миновать фаза нестабильности, когда любая, самая ничтожная помеха может вызвать результаты, совершенно неадекватные. Словом, люди слишком часто схватываются в рукопашной и слишком легко выходят из себя. В зависимости от темперамента это может принять очень драматические формы.

Киппенберг и сам пережил нечто похожее двадцать лет назад. Он работал на химзаводе, хотел учиться на химика, но в его среде такая мечта казалась безнадежно утопичной. Потом были созданы подготовительные отделения, молодых рабочих прямо зазывали туда, и тут вдруг ему представилась возможность и получить аттестат об окончании средней школы, и поступить в университет. У него есть отец, полный железной воли, отец, который, в заботах об единственном сыне становится порой настоящим деспотом. Решение принимает отец, дело сына — повиноваться, сын должен стать врачом — и никаких разговоров. Врач, господин доктор — выше этого отец ничего себе представить не может. Сын не решается протестовать, он повинуется. В пятьдесят четвертом уже как дипломированный врач он начинает изучать патологоанатомию, внешне — тот же покорный сын, а внутри все бурлит и клокочет. Покамест он только утолил отцовское честолюбие, не свое собственное. Счастливый случай сводит его с известным ученым, которому он рассказывает о своих подлинных интересах. Известный ученый предоставляет молодому врачу редкостный шанс получить вторую специальность. Вместо того чтобы спокойно защищать диссертацию на звание кандидата медицинских наук, он, уже будучи аспирантом, поступает на третий курс химфака, одновременно он может изучать факультативно также математику, физику и биологию, а идеальное место работы у него, как говорится, уже в кармане. Отцу он целый год ничего не рассказывает. Лишь спустя год он решается разрушить отцовские мечты, эти стереотипные представления о шествующих по коридорам клиник полубогах в белых халатах. Признание кончается серьезным конфликтом. И тут наконец сын ударяет кулаком по столу и заявляет, что он, и только он, будет решать, кем ему стать. Отец и сын десять лет домовничали вместе, мать погибла во время бомбежки. А теперь вдруг разрыв — по такому, видит бог, не столь уж серьезному поводу.

Киппенберг замолкает. Он знает, что своим рассказом достигнет результата, обратного тому, какого хотел достичь. Ева внимательно его слушает. Останавливаться на полпути нельзя. И он продолжает рассказ, пытаясь спасти то, что еще можно спасти.

Вздумай кто-нибудь спросить его, как он сегодня относится к событиям того времени, он с искренним убеждением ответил бы, что все страсти давно улеглись, что между ним и его отцом, собственно, и не произошло ничего необычного. Он добился самостоятельности, может, чуть поздней, чем следовало, у нынешней молодежи подобные вещи происходят гораздо раньше. Процесс этот неизбежный, и порой он протекает экзотермически, иными словами, с выделением большого количества тепла, разогревающего умы чуть не до белого каления. Но когда реакция завершилась, как результат возникло новое соединение — человеческие отношения в новом качестве. И люди опять находят путь друг к другу уже на более высоком уровне, и тогда каждый жалеет о каждом необдуманном слове и жалеет, что не был терпелив, выдержан и мудр.

— Поверьте мне, нельзя хлопать дверью, нельзя вырывать себя из почвы, на которой вырос, — говорит он серьезно и проникновенно.

Нидершёнхаузен, площадь Курта Фишера, опустевшие к полуночи улицы. Ева просит:

— Остановитесь где-нибудь здесь.

Машина останавливается.

— Вы очень мне помогли, — говорит она. — Я благодарю вас. Я не стану бить кулаком по столу, а, когда завтра приступлю к разговору с отцом, постараюсь не сказать ни одного непродуманного слова, чтобы потом не раскаиваться. Но уж кем я стану, это буду решать я, и только я. — И она вылезает из машины.

— Только без паники, — говорит Киппенберг. Он не может так ее отпустить. — Я ведь советовал вам проявить разум и выдержку.

— Надо же когда-нибудь кончать, — отвечает она. — И лучше раньше, чем позже.

— Нельзя пробивать стенку головой, — говорит Киппенберг. — Вам надо сперва окончить школу, этого требует здравый смысл.

От слов о здравом смысле Ева взрывается:

— Но я больше не могу, совсем не могу, ни часа. Я всю жизнь подчинялась требованиям здравого смысла, я всю жизнь была покладистой и послушной. — И чуть успокаиваясь: — Только в один прекрасный день выясняется, что ты ничего больше не умеешь, кроме как помалкивать да следовать требованиям здравого смысла.

Слова эти задевают Киппенберга. Впрочем, еще не настолько, чтобы чувствовать себя задетым. И он говорит:

— Не знаю, правы ли вы. Лично я рационалист до мозга костей, а все, что вы рассказывали, насквозь пропитано эмоциями.

— Речь идет о моем праве самостоятельно принимать решения, — не сдается она. — И нельзя определять всю свою жизнь с помощью одного только разума. Вот почему речь идет также и о моем праве на самостоятельные чувства, неужели вы этого не понимаете?

— Очень жаль, — говорит Киппенберг, — но я не позволяю чувствам управлять мною.

Тут она с сомнением заглядывает ему в лицо и спрашивает:

— А вы всегда такой были?

Он кивает.

— И никогда не подчинились ни одному чувству?

Он отрицательно качает головой.