Дитер Нолль - Киппенберг

И если мы, единственные в нашей стране, сможем в понедельник помочь тюрингцам, то это будет заслуга Лемана, только Лемана, и она не становится меньше от того, что я при случае подвергаю критике его немыслимый стиль работы.

Я поехал домой. По дороге зашел в кафе пообедать, съел шницель, а поскольку было воскресенье, это обошлось мне в два часа. Дома я снова взялся за журналы, но без особого успеха.

Намеки Трешке ставили передо мной поистине делийскую задачу, я вспоминал их снова и снова. Ведь отделу химии от завтрашних гостей ровным счетом ничего не перепадало. Никто из проведавших о визите тюрингцев не мог выболтать никаких иных сведений, кроме того, что гости желают воспользоваться нашей машиной. Но туманные речи Трешке до сих пор всегда имели пророческий подтекст.

Я настолько увлекся этими соображениями, что начал делать какие-то дурацкие пометки, затем вырвал листок из блокнота и бросил его в корзинку для бумаг. Потом я честно признался себе, что при всей своей уютности и благоустроенности этот дом без Шарлотты приобретает какой-то совсем уж нежилой вид. И тогда я плюнул на дела и попытался представить себе, как проводит воскресный вечер моя жена. Уж конечно, она не сидит всеми покинутая, как, например, я. Одиночество еще никогда не шло мне на пользу, и вообще, зря я уехал из института.

Зазвонил телефон.

Москва, встрепенулся я, Шарлотта! Хотя нет, в это время? Тогда институт? Рука застыла на трубке, мне понадобились эти две-три секунды до очередного звонка, чтобы отменить мною же принятые обязательства; поскольку работа у меня все равно не клеилась, я с чистой совестью позволил себе осветить в памяти промежуточные результаты, добытые вчера во второй половине дня, на тот случай, если это звонит некто, кого я со вчерашнего же дня называю Евой. Итак, я дождался очередного звонка, снял трубку и сказал:

— Киппенберг у аппарата.

Это была она, и не воинственно настроенная, а скорей робкая, и я не обманывался, я сразу понял, что произошло. Собственно, и у меня не оставалось другого выбора. «А» я сказал еще вчера, теперь оставалось только сказать «б».

— Можете не ловить меня на слове, — сказал я. — Где мы увидимся?

Кафе-молочная меня вполне устраивало. Я попал в цугцванг, и, если я даже сделал что-то не так, исправить дело отказом я все равно уже не мог.

— А во сколько?

Она укладывает чемодан. Скоро кончит. Я пообещал явиться через полтора часа.

Если бы хоть Шарлотта была дома, невольно подумал я, положив трубку. Впрочем, мысль о жене в такую секунду выражала лишь мечту о прикрытии, словно, предоставленный самому себе, я не в состоянии подумать так, чтобы Шарлотта впоследствии это поняла и одобрила. «Впоследствии» означало, что сперва я должен сам разобраться, чего ищу и почему именно в общении с этой девятнадцатилетней девочкой надеюсь обрести искомое.

Суббота. Полдень. На стоянке возле станции «Грюнау» стоит девушка, у ее ног какое-то подобие старого акушерского саквояжа, набитого книгами и конспектами. Уже в машине она снимает пушистую шапочку, встряхивает головой, чтобы растрепать слежавшиеся волосы, потом усаживается поудобнее в уголке и чуть отворачивается в сторону, так что во время разговора ей приходится глядеть на собеседника искоса. Звать ее Ева, фамилия остается неизвестной. Поездка через Бондорф, потом окружная, потом шоссе, через час езды на придорожном столбе дощечка: «Шёнзее».

Домик у озера. Ева внимательно его разглядывает. Киппенберг спрашивает:

— Вы думали, он больше?

— Ничего я не думала, — отвечает девушка. — Я знаю, у вас есть чувство меры.

— Вы что имеете в виду?

И она говорит:

— Может, однажды кто-нибудь о ком-нибудь сказал: у него есть чувство меры, — она смеется. — И значит, он самый обыкновенный человек.

Эти слова почему-то вызывают у него досаду. Он включает газовое отопление и отправляется с Евой на прогулку.

Облака, затянувшие небо, чуть поредели. По обе стороны дороги — виллы и дачи. Ева изучает фамилии владельцев на дощечках, прибитых к калиткам, некоторые ее смешат, потом она, покачав головой, останавливается. Здесь основание ограды и приворотные столбы ближайшего участка украшены веслами, доска из искусственного камня, на ней здоровенными буквами: «Рудольф Таперт, лодочный мастер, конструктор яхт, строитель моделей, официальный уполномоченный». На лице Евы сперва удивление, потом задумчивость.

— А ведь здорово, когда ты уже по дощечке на двери можешь догадаться, кто ты есть, — говорит она.

Киппенберг изумлен:

— Вы полагаете, он без дощечки этого не знает?

— «Официальному уполномоченному» уже трудно до этого докопаться, — отвечает она, — об этом надо думать заблаговременно, покуда человек еще способен меняться.

Киппенберг:

— А разве человек не может меняться всю жизнь?

Вокруг рта у нее ложится жесткая складка, она пожимает плечами и вместо ответа спрашивает:

— Тогда почему же встречаются люди, которые к сорока годам уже безнадежно завершены?

Не только двойной смысл ее слов заставляет Киппенберга призадуматься. Лицо девушки сохраняет все то же суровое выражение, и когда она видит колючую проволоку, протянутую между соснами по границе чьего-то участка, а на берегу — бесчисленные, едва заметные тропинки, которые перегорожены калиткой и снабжены надписью: «Частное владение! Проход запрещен! Причаливать запрещено! Купаться запрещено!»

Лишь оказавшись в домике на берегу озера и обхватив руками чашку с горячим чаем, Ева немного расслабляется. И начинается разговор без конца. С наступлением сумерек они отправляются в обратный путь. Киппенберг запирает дверь, и Ева с любопытством наблюдает, как он прячет ключ в розовых кустах.

Киппенберг ведет машину очень осторожно, дорога обледенела и поблескивает в свете фар. Ужинают они в приозерном ресторанчике «Новая мельница». За разговорами исчезает чувство времени. И снова в путь. Квартал загородных вилл в Нидершёнхаузене. Машина останавливается, Ева вылезает, за ней — Киппенберг. Он достает из багажника тяжелую сумку с книгами, но не проявляет ни малейшего желания проводить Еву до дверей. Ева подает ему руку. Он говорит:

— Вы знаете, как меня найти. Так что держите меня в курсе.

Именно это она и делала весь день.

Разгадка того воздействия, которое оказывает эта девушка на Киппенберга, не может заключаться в простой смене картин, ибо сами по себе они вполне заурядны. Скорей уж, в бесконечных разговорах. В словах, которыми обменялись два человека, в действии, ими вызванном. Так вот, слова Киппенберга вызвали действие, обратное тому, на которое он рассчитывал.

А ее слова?

Киппенберг больше не заблуждается: ее слова послужили для него вызовом с самого начала, когда они еще вовсе не ему были адресованы, в кафе-молочной, в пятницу вечером. Вчера все, что она говорила, ошеломляло его либо наводило на размышления, порой заставляло взрываться, порой против воли потрясало, но каждое, буквально каждое слово, воспринятое им с одобрительным выражением на лице либо без всякого выражения, попадало в цель и поражало его куда точнее, чем он поначалу готов был признать. Новые интонации, никогда доселе не слышанные, новые мысли, доселе отгоняемые тотчас по возникновении — а ну, стоп, без паники, нам только эмоций не хватало! — а теперь их не отогнать с прежней легкостью, ибо чего же еще искать Киппенбергу за рамками привычной жизни, если бы не возникло в нем вдруг желание прислушаться к непонятному, чтобы понять, и пусть оно, это непонятное, явится в бунтарском обличье, пусть прячется за циничными интонациями, строптивостью, иронией, наивностью, страстью — всем, что перемешалось в речах Евы. Те, кто не идет в общем ряду, откровенно высказывают свои мысли, какими бы безумными эти мысли ни казались.