Дитер Нолль - Киппенберг

Не то, не так, Киппенбергу и не надо знать, кто она такая, ибо только в качестве незнакомки она может сыграть роль, уготованную ей слепым случаем, узнай же он ее имя, ему будет заказано проникновение в непрожитую жизнь, и некоторая возможность будет упущена навсегда.

«Во-вторых, — так следовало сказать далее, — у человека, подобного мне, вы уж извините, и впрямь нет ни времени, ни сил заниматься проблемами старшеклассников, а в-третьих, очень вас прошу положить трубку, мне должны позвонить из вычислительного центра, очень важный звонок, а у меня будет занято».

— Вы откуда звоните? — спрашивает Киппенберг.

— Станция «Шёнхаузер-аллее».

Быстрый взгляд на часы.

— Я именно сегодня хотел посмотреть, в каком состоянии наша дача, — говорит Киппенберг. — Это линия на Штроков. Если у вас нет других планов, я бы попросил вас через час быть на станции «Грюнау», в четырнадцать ноль-ноль, другими словами. По дороге у нас будет вдоволь времени для серьезных разговоров.

Я положил трубку. Вчерашний переход из одного качества в другое оказался не совсем беспроблемным. Смутное воспоминание: на какие-то мгновения на границе между сном и бодрствованием я перестал себя сдерживать. Сегодня этот переход шел уже как по маслу.

Позвонили из машинного зала, Леман набросился на меня со своими математическими проблемами. Я пытался сосредоточиться на его вопросах, мой разум и моя манера держаться — все это покоилось на твердой основе. Но внезапно я понял: чуждая для меня сфера по ту сторону действительности, стань она действительностью, воссоединима с моей действительной жизнью.

Я еще не знал, что в понедельник, с приездом доктора Папста, ко мне вплотную подступит самая трудная задача из всех, возникавших в моей жизни. Знай я это заранее, я, может быть, испугался бы рискованной затеи сознательно переступить границы своего упорядоченного бытия. И право же, не стоит размышлять о том, как тогда развернулись бы события.

В эту субботу, договорившись по телефону о встрече, я вступил на путь, который пролегал вдоль границы истинно происходящего и который я последовательно прошел до самого конца, почти не замечаемый моим окружением, пока путь этот на несколько часов не пересекся с моим действительным жизненным путем. Я наблюдал собственные поступки, порой — не понимая, порой — недоумевая, сам себе зритель, так до конца не понявший роль, которую он играет, но с каждым разом все яснее сознающий: он постепенно учится постигать диалектику собственной жизни.

Из-за поездки в Шёнзее суббота пролетела незаметно. Как и накануне, я вернулся домой поздно вечером. Я увидел гору журналов у себя на столе и порадовался, что впереди у меня рабочий день без каких бы то ни было помех. Я принял душ и лег, испытывая приятную усталость после долгой прогулки на свежем воздухе, который особенно чист и ясен в озерном краю зимой.

В воскресенье с утра пораньше я засел за свои журналы. Я с головой ушел в работу. Благодаря моей способности концентрироваться на самом главном, способности, которую с малых лет развивал во мне отец, я сумел для начала, очистить голову от впечатлений прошедшего вечера, хотя вторжение в чуждые мне сферы пробудило во мне бездну мыслей, выпустило на свободу некоторые чувства, иначе говоря, настроения и аффекты. При этом не играет роли, ушло ли пережитое накануне в более глубокие слои сознания, ибо рабочая самодисциплина надежно защищала меня от любых нарушающих стереотип поведения воздействий, которые поднимаются из глубин нашего сознания, для нас не только необычны, но и беспокоящи и с которыми мне еще предстоит разобраться, не сейчас, правда, а попозже. Все в свое время. Работа всегда на первом месте.

Однако надежды на день без помех пошли прахом. Очень скоро зазвонил телефон — это был Мерк. Просмотр журналов снова был отодвинут на неопределенный срок. Если верить темпераментному докладу Вилли, Леман проторчал всю ночь в институте, а дежурных отправил по домам. Это же логично. Около пяти утра один рентгеногониометр испортился.

Я взглянул на часы. Была четверть девятого.

Вот уже целый час, продолжал Мерк свое сообщение, в подвале колдует Трешке, Харра тоже заявился туда с утра пораньше, Мерк — только что, равно как и Шнайдер, хотя у Шнайдера, к сожалению, препоганое настроение, доложу я тебе, но тут уж ничего не попишешь, в воскресное утро иначе и быть не может.

Я поехал в институт. Наши рентгеногониометры работали по сорок, по семьдесят, иногда и по восемьдесят часов без перерыва, отделенные от мира толстыми бетонными стенами, такие же стены были и в лаборатории изотопов, они надежно защищали от жесткого излучения расположенный над подвалом цокольный этаж с ЭВМ. В подвале за массивной стальной дверью с надписью «Осторожно! Радиоактивность! Посторонним вход воспрещен!» я застал Трешке, нашего умельца, шестидесятипятилетнего Трешке, гордого своей незаменимостью. Специалист по тонкой механике, превосходно разбирающийся в оптике и электротехнике, квалифицированный сварщик, но не менее квалифицированный токарь и фрезеровщик, он с легкой руки Шнайдера прозывался «привилегированный пролетарий Боскова» либо «ведущая сила», хотя в партгруппе, состоящей из научных работников, ему нелегко было играть роль ведущего. На шнайдеровские прозвища Трешке не обращал ни малейшего внимания, но Босков, который, видит бог, не был обделен юмором, ужасно злился на Шнайдера, оправдывая свою злость тем несколько абстрактным утверждением, что у Трешке больше чувства реальности в одном пальце, чем у Шнайдера во всей руке.

— Хорошо, что вы пришли, — сказал я. — Но, право же, нет острой необходимости, чтобы вы работали еще и по воскресеньям.

— А кто работает, я, что ли? — ответил Трешке вопросом.

Он сидел на табуретке в синем халате и созерцал испорченный прибор. Как всегда, чуть охрипшим голосом он сообщил, что неполадки устранены, хотя аппарат еще не раз будет взбрыкивать, да и с самого начала был капризный.

— Ну тогда демонтировать и отправить на завод-изготовитель.

— А планы доктора Харры?

— Как-нибудь утрясем. — Я в раздумье поглядел на маленького, тщедушного человечка с непомерно большой головой. Потом осторожно спросил: — А вообще, что слышно нового в институте? — Этот вопрос я задавал ему два-три раза в году, как бы по наитию, и он уже стал традицией.

Трешке был молчалив, я бы даже сказал, замкнут. На мой вопрос он либо отвечал сердитым ворчанием, что ему, мол, никто ничего не говорит, либо позволял себе легкий намек о чем-то, чего пока никто не знал, о чем пока умалчивали институтские сплетни и что тем не менее было очень важно для меня; правда, формулировки у него бывали порой не совсем четки и даже загадочны, как предсказания дельфийского оракула.