Дитер Нолль - Киппенберг

— Спокойствие, только спокойствие, — произнес я, — позвоните, пожалуйста, Юнгману и скажите ему, чтобы он немедленно принес все архивные материалы — он знает о чем речь — сюда, к вам, я хотел бы показать кое-что Боскову. А еще свяжите меня с отелем «Беролина», мне нужен профессор Никулин Андрей Григорьевич, номера комнаты я не знаю. Это я попрошу вас сделать незамедлительно, при мне, потому что господин Никулин ни слова не говорит по-немецки.

Я вернулся к Ланквицу и Боскову и опять сел за журнальный столик.

— В половине третьего должно бы получиться, впрочем, сейчас посмотрим, — начал я, — и попросите, пожалуйста, коллег Кортнера и Хадриана непременно прийти сюда. — Потом, обращаясь к Ланквицу: — А ты как? Ты тоже хотел бы?..

— Надеюсь, ты будешь так любезен регулярно информировать меня о достигнутых результатах, — сказал Ланквиц, — а кроме того, надеюсь, мне будет дозволено тоже сказать хоть слово…

Зазвонил телефон. Я схватил трубку, сказал: «Переключайте» — и нажал кнопку. Профессор Никулин в два счета понял, чего я от него хочу. Я уговорился встретиться с ним через полчаса у него в отеле и вместе пообедать.

Ланквиц, как и всегда, когда в его присутствии я говорил по-русски, отвернулся к окну с терпеливой безучастностью, под которой скрывалось неудовольствие. Не, заслышав, как я произнес: «…для Шарлотты Киппенберг из ГДР, она встретится в Москве с профессором Поповым…», он повернул голову и так сосредоточенно поглядел на меня, что я немедля осознал, сколь ошибочной была моя бездумность. А тут еще вдобавок заявилась Анни и протянула мне папку со словами: «Это документация для Москвы от господина Юнгмана», и уж тут камень покатился с горы.

— Прости, что перебил, — поспешно пробормотал я, — ты собирался нам что-то сказать.

Ланквиц лишь покосился на принесенную от Юнгмана папку, и взгляд у него был отсутствующий и рассеянный. Но потом он заговорил с интонациями привычного превосходства:

— Я просто попросил вас регулярно информировать меня о достигнутых результатах и надеюсь, вы позволите мне увязать мое искреннейшее желание всеми доступными мне путями поддерживать вас в осуществлении столь важной и значительной задачи с настоятельным предостережением не выйти за границы реальных возможностей, легкомысленно переоценив собственные силы.

Босков начал угрожающе раздуваться, лицо у него побагровело, я уже ждал взрыва, но Босков взял себя в руки, несколько долгих секунд смотрел на Ланквица с таким пыхтением, будто выпускал лишний пар. Потом тяжело приподнялся и сказал:

— Как — так и, — покачал головой и вышел. В дверях еще раз покачал головой и добавил не чинясь: — Как с одной стороны, так и с другой… А впрочем, чего было и ждать…

Мы оба, Ланквиц и я, остались стоять посреди комнаты. Нас разделял стол, а на столе лежала бумага, приказ по институту, документальное свидетельство моего успеха. Я указал на нее и попросил:

— Дай мне ее, пожалуйста, прямо сейчас, чтобы Кортнер и Хадриан знали, чего мы от них хотим.

Ланквиц глубокомысленно кивнул:

— Я правильно понял, что ты намерен переслать эти бумаги Шарлотте? — и он указал на папку с таким видом, что мне ничего другого не оставалось, кроме как протянуть ему эту папку через стол.

Ланквиц бросил в нее лишь беглый взгляд.

— Это касается исключительно работы в новом здании, — сказал он, а потом спросил: — А зачем это тебе понадобилось?..

Тут только я понял, что обидел Ланквица, понял и пожалел об этом. Но выхода у меня не было. Поэтому я ответил:

— Меня Шарлотта просила.

На это Ланквиц только и произнес:

— Аа-а, — после чего кивнул мне на прощанье и даже улыбнулся, но улыбка не могла скрыть от меня, насколько помрачнел взгляд его темных глаз под густыми бровями.

Я вышел из шефского кабинета, постоял некоторое время в приемной и не без тревоги попытался представить себе, что может сейчас твориться в душе Ланквица. Но даже приблизительно, даже в самом грубом приближении я не смог себе представить, что я наделал.

Вот почему я не поделился своей тревогой с Босковом, когда по дороге заглянул к нему в кабинет и попросил его просмотреть документацию, которую я хочу послать, правда, в Москву, но все-таки за пределы страны. Никаких секретных бумаг здесь, разумеется, нет. У Боскова возражений не было, напротив, он сказал:

— Господи, нам же совершенно нечего предъявить людям, это же все такая малость. — И в глазах его я прочел немой упрек, который задел меня и смутил.

Неприятное было чувство — обмануть ожидания еще и в Москве! Когда-то мы могли выступить в роли дающих, но тогда сплоховал я, не угадал и не использовал возможность что-то привнести в дружбу и с нашей стороны. Ко всему скоплению мыслей неясной догадкой прибавилась эта, за обедом в ресторане «Беролина», во время разговора с Никулиным она приобрела более четкие очертания, из-за нее я и забыл про Ланквица.

Ланквиц же, едва я закрыл дверь его кабинета, в изнеможении опустился на стул. Предчувствия его не обманули. Мало того, что разгорелась борьба за преддверие, они вообще готовятся к атаке, им подавай все, и отступать они не намерены. Они пытаются даже вбить клин между ним и единственным человеком, который его понимает и умеет ценить, их руки достают до Москвы, где этот единственный невинный человек, сам того не ведая, становится их слепым орудием. Снова страх перед жизнью как волна накатывает на Ланквица, но не успевает накрыть его с головой. Ланквиц вовремя спохватывается и снова обретает твердую почву под ногами. Он видит на столе перед собой лист бумаги, приказ по институту, манифест о его отречении. Исполненный решимости, Ланквиц запирает манифест в ящик стола. Потом он нажимает кнопку звонка.

— Попрошу вас, — говорит он, — вызвать ко мне доктора Кортнера, не привлекая к этому внимания, но безотлагательно. Звонить не надо. Если понадобится, загляните в столовую.

В самом начале третьего рабочая группа постепенно собралась в конференц-зале нового здания на очередную говорильню, другими словами, для решающего обсуждения. Между тем по институту пронесся слух, что перед нами стоит совершенно новая и важная задача. Более подробно об этом знали лишь немногие. Шеф имел беседу с Хадрианом и Кортнером, а пока я обедал в отеле «Беролина», Босков ввел в курс дела фрау Дитрих. Среди сотрудников царило какое-то непонятное, но отнюдь не нервическое напряжение, скорей это напоминало спокойное и одновременно радостное ожидание. То и дело в разговорах звучало слово «наконец». Босков разделял мое впечатление.

— Пышут инициативой и жаждой действий, — сказал я Боскову, — а по-твоему как?

— Да-да, — согласился Босков, — войско рвется в бой.