Дитер Нолль - Киппенберг

— Машинных инженеров.

— Прямо сейчас? Пожалуйста, — ответил я и, поглядев на Кортнера и Хадриана, добавил: — Хочу надеяться, что Снежный Человек будет деликатно обходиться с обоими господами.

— В данном случае для деликатности не имеется достаточных оснований, — вызывающе отпарировал Леман.

— По-моему, еще кого-то нет! — недовольно крикнул Харра. — Верно ведь? Кого еще нет, я вас спрашиваю?

Не было доктора Шнайдера.

— Кого, кого? Ах так. Ну, разумеется, Шнайдера, известное дело.

— Я надеюсь, Ганс-Генрих не собирается же и в самом деле… — протянула фрау Дегенхард.

— Вы это о чем? — полюбопытствовал я.

— Да вот боюсь, — ответила фрау Дегенхард, — Ганс-Генрих вбил себе в голову, что только он, с его непобедимым мужским обаянием, может и должен вернуть дочку Кортнера. Во всяком случае, он прямо исходил в намеках.

Я взял себя в руки, хоть и не без труда.

— Ему ведь сообщили, что в половине третьего у нас…

— Не знаете вы Ганса-Генриха, что ли, — сказала фрау Дегенхард, — пойду посмотрю, тут ли его машина.

Конференц-зал быстро заполнялся. Фрау Дегенхард вернулась и заняла прежнее место на возвышении за столом. Оказалось, что машины на стоянке нет. Я сказал:

— Ну и пусть катится ко всем чертям. Мы начинаем.

Харра, направляясь к своему постоянному месту во втором ряду у бокового прохода, прошел мимо Юнгмана. Юнгман воздвиг вокруг себя бастионы из таблиц и книг и набрасывал на развернутом листе бумаги схемы каких-то аппаратов. Харра остановился, чуть не ткнул Юнгмана указательным пальцем в глаз и загремел:

— А, Шнайдер, так вот ты где! Что с тобой происходит? Тебя ведь еще здесь нет, ты ведь опаздываешь!

Я прошел вперед, поднялся на возвышение, снял пиджак и повесил его на спинку стула. Потом закатал рукава и ослабил узел галстука. Пренебрегая своим солидным ростом, я опустился прямо на стол, спиной к доске. В одной руке у меня была шариковая ручка, в другой — стопка бумаги.

Притворялся ли я более спокойным, чем был на самом деле? Теперь и не вспомнить. Помню только, что я обводил взглядом скамьи и взгляд мой задерживался то на одном, то на другом лице. Юнгман, сидящий во втором ряду, пусть некоторое время побудет у меня в любимчиках, это раз и навсегда избавит его от хронических экзаменационных страхов. Харра по-прежнему беспокойно вертит головой; он еще не полностью включился, его мозг еще прогревается, работая на холостых оборотах, громкие и находчивые реплики помогут его мозгу заработать на полную мощность. Скептицизм Лемана улетучится, когда его достаточно нашпигуют цифровыми данными, жаловаться ему будет не на что, а Вильде доставит нам бездну хлопот и принесет бездну извинений, но рано или поздно все это должно произойти.

Ну а Кортнер и Хадриан? Оба они сидели в последнем ряду — зрелище непривычное. Кортнер нам не помешает — не дадим помешать. А Хадриан скоро привыкнет. Он уже и сегодня выглядит менее сонным, чем обычно. Лицо Кортнера имело скорее равнодушное, чем взволнованное выражение; судя по всему, он на удивление быстро освоился со своим новым положением либо до такой степени наглотался транквилизаторов, что угадать его истинное настроение уже не представлялось возможным.

Я начал говорить вполголоса, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся.

— Перед нами поставлена следующая задача, — сказал я, — во-первых, синтезировать медицинский препарат в сотрудничестве с отделом химии, во-вторых, за полтора месяца представить неопровержимые доказательства того, что до конца года нами может быть разработана технология, которая позволит наладить промышленное производство данного препарата — до сорока тонн в год. Неопровержимым доказательством будет считаться действующая пилотная установка. А лаборатория должна выдать все необходимые параметры, чтобы путь к созданию пилотной установки можно было рассчитать с помощью ЭВМ.

По залу прошло заметное движение, но тотчас все стихло. Все взгляды устремились на меня. Я, со своей стороны, оглядел сотрудников. Видит бог, я заставил их долго дожидаться этого часа. Я еще читал сомнения на некоторых лицах, но именно мне надлежало разогнать сомнения и увлечь за собой всех. Еще отчетливее, чем в предшествующие дни, я вспомнил свои первые годы. В те времена мне не стоило никаких трудов заразить своими восторгами собравшихся в зале людей. Теперь же мне предстояло показать, могу ли я еще убеждать и будить дремлющие возможности: в ком-то — честолюбие, а в ком-то — желание наконец воплотить в жизнь еще одну частицу идеала.

Я продолжал свою речь, они внимательно следили за моими рассуждениями, и я невольно заговорил прежним, развязно-бойким тоном. Я заставил их дружно рассмеяться какой-то шутке и так же внезапно смолкнуть, потому что шутка была вовсе не шутка.

— Заключительный лабораторный отчет должен — это в-десятых — учитывать требования водоснабжения. — И к фрау Дегенхард: — Непременно включите это ради доктора Папста, — и дальше все в той же непринужденной манере.

Взгляд мой задержался на Вильде, но меня ничуть не смутило, что гигант выпрямился и в упор глядит на меня. А уж странная улыбочка Кортнера меня и подавно не задевала.

Бледный и щуплый Кортнер, сидящий рядом с Хадрианом, даже и сам не сознает, что наполняет его в этот час таким эйфорическим возбуждением, несмотря на серьезнейшие домашние неприятности. Покуда Хадриан мало-помалу выходит из затянувшегося статуса спящей красавицы, потому что тема разговора не может не увлечь его как химика, Кортнер все в большей степени ощущает себя незваным гостем. Ланквиц переговорил с ними обоими, причем, едва Хадриана познакомили с одной стороной дела: ему, мол, надлежит перейти в распоряжение рабочей группы Киппенберга, — Кортнер побледнел как полотно, но, услышав «с другой стороны», живо уразумел: речь идет лишь — и это сугубо конфиденциально — о кратковременном подчинении.

Кортнер всегда понимал Ланквица и его тревоги лучше, чем кто-либо другой. Отчетливо и без малейших угрызений совести вспоминает он о том отзыве, который подписывал совместно с Ланквицем. У него вообще феноменальная память на события, при которых кто-нибудь обнаружил какую-нибудь слабость. Это вполне соответствует его мировоззрению: мы живем не в стеклянной колбе, как преобразователь мира Босков, который ухитряется даже действовать в соответствии с проповедуемыми им принципами. Мы живем, так сказать, в гуще жизни, а жизнь не отличается идеальной чистотой и вообще порой недалеко ушла от свинарника. Если же хочешь чего-то достичь, не надо бояться грязи. При этом можно и запачкаться — не без того. Другие тоже пачкаются. И коль скоро ты видишь, какая грязь пристала к подошвам твоих ближних, можно и себе позволить малость грязцы. Тогда, если кто-то чего-то от тебя захочет, достаточно помешать грязь, чтобы поднялась хорошая вонь, и все умолкнут. Господину Киппенбергу тоже придется помалкивать, если дело дойдет до этого.