Елена Долгопят - Чужая жизнь

Мать оставила Сонечку, выудила из зазеркалья жемчужно-серое, длинное.

Она одевалась, пудрилась бледной пудрой, надевала прозрачные, как ее глаза, серьги. Преображалась. Не моложе становилась, но другой, непривычной. Чужестранной. Прыснула из граненого флакона.

– И мне! – Сонька.

– Глаза зажмурь.

Зажмурила.

– Да всё уж, – сказала Верка, – открывай. Подойди, я тебе пояс поправлю. Вот так. Пахнешь вкусно, как бы там Серый Волк вместо Красной Шапочки на тебя не позарился.

– Зачем ты ее пугаешь?

– А я не боюсь!

– Сонька – новое поколение, ничего не боится.

– Разве что платье помять.

– О, Сонька, правда, что ли? А как же ты в автобусе поедешь?

– Я стоять буду.

– А в электричке? Целый же час!

– Буду.

– И в метро?

– Буду.

– А в театре? Там стоять не разрешат. Там спектакль не начнут, пока ты не сядешь. Зрители на тебя кричать станут.

Сонечка молчала. Покраснела, готовилась уже плакать.

– Она аккуратно сядет. Я помогу, ничего не помнется. И никто на тебя кричать не станет, не слушай ее, детка, пойдем, а то к автобусу не успеем. Воду еще надо взять на станции.

С порога Сонечка обернулась и показала Верке язык, а Верка ей показала кулак, маленький и крепкий.

Как же хорошо, как прекрасно, что они ушли, что сегодня воскресенье, и у нее нет дежурства, и целый день впереди, большой и круглый, как спелое яблоко.

Верка рухнула на диван и смотрела на затканный серой паутиной угол. Эта комната была у них и кухней-столовой (газовая плита, мойка, буфет), и материнской спальней (диван, шкаф), и чем-то вроде гостиной (две пары скрипучих старичков-стульев). У Верки и Сонечки имелась своя комнатушка (две койки, шкафчик, стол, пара книжных полок, короб с игрушками). В хорошие вечера они шептались, резались в дурака или в шашки, Сонечка переживала, когда проигрывала, и Верка охотно ей поддавалась. Впрочем, не всегда.

Верка лежала, ленилась, ей не хотелось двигаться, не хотелось разговаривать, даже с Вовкой, если бы он вдруг сейчас позвонил. Она уснула, проснулась, потянулась и осталась лежать. Она услышала, как кто-то стучит в дверь и входит (точно, дверь не заперта, входи, лихой человек). И всё равно лежала, не двигалась.

Шаги в терраске. По коридору. Стук в дверь. Верка молчала.

Дверь приотворилась, просунулась голова.

– Привет.

Верка не отвечала.

– Ты чего? Ты одна? Болеешь?

– Не знаю. А ты чего?

Не отвечая пока на вопрос, бывшая Веркина одноклассница Ирина прошла в комнату, села к столу боком, покатала крошку. Смотрела она на Верку сумрачно. Спросила:

– Ты идешь?

– Я лежу.

– Вечером. К Кольке.

– Не знаю. Нет.

– Хорошо, спасибо.

– Я думала, ты меня уговаривать будешь.

– Нет. Я отговаривать. Просить пришла, чтоб не ходила.

– Почему же?

– Ты знаешь?

– Нет.

– Знаешь.

– Ну а вдруг я не то знаю, ты скажи.

– Верка, ты змея.

– Ну этим ты меня не отговоришь.

Ирина вдруг опустилась со стула на колени и поползла к дивану.

– Верочка, Христом Богом прошу, не ходи, Дима же, он приехал, он будет, ты знаешь, как я, а тебе он зачем, у тебя и так парень, ты знаешь, как я, а ты придешь, он меня не увидит, всё, без вариантов.

– Да не приду я.

– Точно?

– Сто пудов. С колен встань. Я ж не икона.

– Спасибо.

Поднялась. Только что в пол не поклонилась.

– Эй, – Верка остановила ее уже у двери. Сказала в худую спину: – Погоди.

Отворила шкаф, обе створки. Здесь и материнские хранились вещи, и Веркины, и Сонькины. Мать говорила: коммунальный шкаф.

Когда-то в самом раннем детстве Верка играла здесь в купе, и в купе этом всегда стояла глухая ночь. Одна узкая полоса света сочилась из-за неплотно прикрытой дверцы. Отец объяснил, что надо оставлять щель для воздуха, и было как-то раз дело, когда Верка щель не оставила, затянула дверь намертво, так ей хотелось тогда умереть, но ничего не вышло, воздух все-таки проходил, и слава богу, поплакала и вышла.

– Смотри, – сказала Верка, – платье. Ни разу не надевано. Такое платье – огонь.

– Синее же.

– Синий огонь. К твоим глазам – атас. Германское, отец прислал, я его носить не хочу и не буду, только место занимает.

– Да нет, ты чего, Верка, зачем это.

– Примерь.

– Я потная.

– Щас все потные. Ну.

– Отвернись.

Верка ушла к окну. Смотрела на яблоню с серебряными листьями, иные уже облетали. Жалко стало яблоню и всё живое.

– Ну.

Верка обернулась.

– Очень.

Ирка молчала, глаз от себя в зеркале не отрывала.

– Не пожалеешь?

– Этого я не умею, о вещах жалеть.

– Я скажу там, что ты приболела.

– Ничего не говори. И про платье не говори, что от меня, зачем?

– Ты прям ни разу не надевала?

– Даже не примеряла. Матери пообещала, что не выкину, лишь бы не плакала.

– Не простишь отца?

– Не твоя тема.

Ирка ушла с платьем в хрустящем пакете, а Верка послонялась по комнате. Окно закрыто наглухо, но воздух все-таки горчил и был мутным. Верка вышла в сад, на воле поначалу казалось полегче, и она принялась поливать из шланга измученные растения, и ей казалось, что они ее благодарят. И растения, и мелкие твари, и сама земля.

Верка выволокла из чулана старую раскладушку, легла в тень, под яблоню.

Полотнище провисало, лежать было неудобно, но Верке ни вставать не хотелось, ни шевелиться. Она посмотрела на неподвижные листья, опустила руку и потрогала влажную после полива траву, закрыла глаза. Прислушивалась к звукам.

Дальний гул Ярославки.

– Костя! Костя!

Да откликнись уже, Костя.

Шшшш.

Что за шшшш? Шиш? Кому шиш?

Соседи поливают, вот что. Надо сильнее, чтобы дождь, тогда дышать.

Верка очнулась в сумерках. Футболка прилипла к потному телу.

Пить.

Верка повернула голову. На крыльце сидела кошка и смотрела.

Пить.

Это она просила.

Верка повернулась на бок и опрокинулась вместе с крякнувшей раскладушкой в давно уже просохшую траву.

Пили, Милка из плошки, Верка из кружки. Остатки Верка плеснула себе на лоб.

– Который час? – спросила Милку. И погладила маленькую голову.

«Шесть тридцать», – пришел ответ из-за соседского забора.

Радио. Или телевизор. Неважно. Рано для сумерек. Это всё дым. Съедает пространство и время.

– Милка, айда в дом.

В доме показалось легче. Не напрасно мать окна задраила. Верка вынула из холодильника колбасы. Себе ломоть, кошке ломоть. Включила ноут. Посмотрела пару серий про живых мертвецов. В начале третьей, когда он вдруг поворачивается – провалы на месте глаз, рот сгнил, – Верка услышала глухой мерный стук. Не то чтобы напугалась, но к окну подобралась крадучись. На крыльце стоял в ослепительной рубашке собственной персоной Димон. Димыч. Дмитрий Олегович.

В дом не пошел. Сказал, что подождет на крыльце. Сказал, что обещал всем там привести ее.