Елена Долгопят - Чужая жизнь

– Именинник на коленях просил, умолял.

Верка, конечно же, отнекивалась, но, по правде сказать, без напора, для порядка (отец говорил: для блезира).

– Уломал. Злыдень.

– Я жду.

– Жди.

Стоял на крыльце. Ничто не шевелилось в маленьком саду.

– Зачем ты куришь? – кто-то говорил. – Дыши воздухом, разницы – ноль.

Верка решила одеться попроще, не сверкать. Футболку только сменила, духами материнскими прыснула. Подумала, отворила буфет, выбрала кружку с Гагариным на боку.

Шли они с Димоном долго, ничуть не спеша. Мимо пятиэтажек, за пруд, через спортплощадку. Димон рассказывал, как он там в Питер врастает. Верка слушала, улыбалась. За эту ее улыбку, точнее, полуулыбку, Димон когда-то прозвал ее Джокондой. Но называл так редко. И не на людях.

– Джоконда, а ты чего?

– Ничего. На бюджет не прошла. Еще попробую.

– Пройдешь. Ты умная.

– Я рассеянная.

– Соберись.

– Ну да.

Обошли старенькую, проржавевшую «Ладу», поглядели в ее пыльное зеркало.

– Говорят, ты в больнице сейчас? Это правильно. Это пройдешь. На заочный – точняк. Мертвых видела?

– Видела.

Они дошли до Пожарки. Там на конечной стоял автобус, пустой, с распахнутыми дверцами. Водитель в кабине с опущенным стеклом читал книгу.

– Небось, детектив.

– «Война и мир».

– Спросим?

– Нет.

– Не хочешь знать?

– Нет.

– Верка, а приезжай тоже в Питер.

– У меня парень здесь.

– Слыхал.

Молча добрели до Колькиного дома, который тоже был одноэтажный, как у Верки, но побольше, поновее, и участок при доме был побольше. Грохотала музыка из распахнутых окон.

– Я домой вернусь.

– Нет, Верка, нет. Я Кольке обещал.

– А ты не обещай в другой раз. На. Подари ему кружку от меня. Скажи, чтоб достиг высот. Как Гагарин.

Она шла улицей одноэтажных домов, и музыка грохотала уже в отдалении. В круглосуточном магазинчике Верка взяла ледяного пива. Устроилась недалеко, на автобусной остановке, забралась на лавку под козырек. Как в пещеру. Сидела, потягивала пиво. Время было – сколько-то было. Телефон Верка позабыла дома, не посмотришь, спрашивать не у кого, да и нет охоты.

Темно. Ночь. Машина притулилась на той стороне у тротуара. Музыка бухает и ахает. Мать бы сказала: бедные соседи.

Выпила Верка пиво. Пожалела, что взяла только одну бутылку. Можно бы и сходить, да нет, нет. Жарко. И запах гари ото всего, от собственных волос. Прокатили две машины, одна за другой, такси. Света в салонах нет, окна опущены, смех, говор. И третье такси. Смех, говор.

Сидит Верка.

Музыки вроде бы уже и не слышно. Ничего. Ни ползвука. Глухо. Шаги.

Ба, Колька. Прямо по дороге рассекает, по обочине, и руками размахивает.

Верка его не окликнула, не шелохнулась. Прошел, и слава богу. Воздух тяжелый, хотя место открытое. Гаражи на той стороне, а за ними уже поле.

Верка легла на лавку навзничь, руки за голову заложила, ноги согнула в коленях. Собака подошла, обнюхала.

– Иди, – повелела Верка.

Ушла. Животные Верку всегда слушались. Признавали.

Шаги. Колька. Возвращается. Не пустой. Пакет в руке, вдруг с пивом.

Верка свистнула. Негромко. Но Колька услышал, остановился, насторожился. Приблизился, заглянул под навес.

– Пиво?

Раскрыл пакет. Хлеб.

– Вер, а чего ты? Пойдем ко мне.

– В толпу не хочу.

– А нет толпы, свалили все. У Димона самолет или поезд, не помню, провожать, короче.

– Поезд, наверно. «Сапсан».

– Наверно.

– А кому ты хлеб тащишь?

– Отцу. Приедет после смены, поест, он без хлеба ничего не ест, даже кашу.

– И мороженое с хлебом?

– Мороженое не любит. Пошли, Вер, там больше никого.

– Еда есть еще?

– Полно. Мать, знаешь, сколько всего: салаты, пироги, мясо.

– А волшебный тортик?

– Это пожрали.

– Ну, даже не знаю, я думала тортиком соблазниться.

– Верочка, а ты пирогом соблазнись, там, знаешь, какой пирог! Лимонный!

– А чего ж его не прикончили?

– А я придержал. На утро. В спокойной обстановке.

Верка посидела на лавке, покачала ногой. Колька стоял, как проситель, ждал.

– А кофе?

– Есть! Настоящий. У меня кофемашина. Я тебе такой сварю, ни в одном кафе!

Верка усмехнулась, встала и пошла маленькой улицей. Колька, как раб, как пес, – поспевал по обочине.

– Отца боишься?

– Чего? Нет.

– Хлеб ему побежал покупать.

– Что мне, трудно? Я отца понимаю. Ему достается. И матери. Я их жалею.

– Ты, Колька, хороший человек.

– Я? Нет. Но я стараюсь.

– А я не стараюсь.

– У тебя и так выходит, без стараний.

– Не знаю. Я не заморачиваюсь.

Дом Колькин стоял в глубине участка, за вишневыми деревьями.

В распахнутых окнах – глухая тьма. И вдруг вспыхнул свет. Верка и Колька замерли у калитки.

– Кто там? – прошептал Колька.

– Может, родители? – прошептала Верка.

– Да нет. Как? Зачем?

– А чего ты окна не затворил? Как-то это на тебя не похоже. Такой основательный человек, вдумчивый, за хлебом пошел для папы, и вдруг окна.

– Да я думал проветрить, надымили.

– Сейчас такой воздух, что не проветришь.

– Сейчас как раз ничего воздух.

Хрупкий стеклянный звяк донесся из открытого окна.

– Интересно, – сказала Верка.

Отворила калитку и направилась неслышными шагами по траве к окну. И в это самое время в раме освещенного окна показался парень. Рот его лоснился и жевал, глаза на широкоскулом лице щурились. Стоял он спокойно, развернув могучие плечи.

– Кабан, – сказал Колька.

– А, – сказал парень. – Вот ты где.

И узкими острыми глазами резанул Верку.

Еды и вправду была пропасть. Мать Колькина расстаралась. Смололи много, и столько же осталось, если не больше.

Колька выложил хлеб, Кабан вынул складной нож с широким бесшумным лезвием, настрогал враз буханку и принялся уминать с хлебом и подтаявший холодец, и оливье, и селедку под шубой, и соленья, и картошку, отваренную целиком. Водку Колька принес ледяную из холодильника, и Кабан опрокинул одну стопку, и другую, ей вслед. Подливал и Верке, она не отказывалась. Колька пил безжизненный яблочный сок из кружки с Гагариным.

Знакомство было короткое. Колька представил:

– Вера, одноклассница. Кабан, то есть Серёжа, вместе работаем.

– И как тебя лучше называть, Кабан или Серёжа?

Вел он себя свободно.

– Почему я опоздал, – сказал Кабан, с хрустом пожирая острую корейскую морковь. – Подарок искал. Бутылку не купишь – трезвенник; а чего ты любишь, не знаю. Ну, думаю, может, рубашку тебе купить, всяко пригодится. Потом думаю, да что я, девчонка, рубашки дарить, подарю тебе тысячу рублей и купи себе сам, что хочешь. Что и делаю. Держи. Владей.

– Спасибо.

И Колька подобрал выложенную Кабаном тысячную бумажку, свернул и упрятал в карман летних светлых брюк.

– Долго же ты думал, – заметила Верка.