Юрий Поляков - Три позы Казановы

Кремль долго терпел, отмалчивался и наконец велел оставить жуликов в покое. Себе дороже! Гомеридзе дело закрыл, получил золотую медаль «За беспристрастность» от Плющевой лиги американских юристов и, воротясь на историческую родину, стал министром юстиции Грузии. Чтобы окончательно успокоить возбуждённое западное мнение, Карлукевичу-старшему и Самоверову-среднему дали по ордену за вклад в российский кинематограф, а Гарабурда-младший стал заслуженным работником культуры. Он триумфально вернулся в страну и продюсирует теперь фильм «Кровавый позор Непрядвы» – о том, как Дмитрий Донской, бросив доспехи и полки, трусливо бежал с Куликова поля.

Возмущённая Афросимова, чей дед, как вы помните, лично промокнул в Потсдаме Акт о капитуляции Германии, ходила к начальству, написала особое мнение, пыталась пробиться к генеральному прокурору… «При чём здесь политика? Это же обычное хищение государственных средств!» – возмущалась она. Тщетно! Впрочем, это случилось позже, а в тот день, услышав, что прокурорша не при делах, оробевший, как школьник, Бесстаев спросил в трубку:

– А что вы делаете в субботу?

– Теперь уже ничего… – устало отозвалась Железная Тоня.

– Я хочу пригласить вас на вернисаж… – замирая всей своей измученной сердцевиной, проговорил влюблённый Фил Бест.

– А вы хорошо подумали?

– Хорошо.

– Ну что ж, тогда пригласите!

…Вернисаж имел место быть в модной галерее «Застенок», в огромном подвале, где, по слухам, в сталинские годы расстреливали приговорённых. На самом же деле прежде здесь располагался тир ДОСААФ. В разных концах длинного, как коридор, выставочного помещения висели два плазменных экрана, на которых бесконечно повторялись два сюжета. На первом экране патлатый парень в джинсах и гимнастёрке чекиста тридцатых годов выводил из камеры арестанта, ставил к стенке, вынимал из кобуры наган и стрелял несчастному в затылок – тот падал как подкошенный, брызжа на камеру кровью… На другом экране тем временем происходило нечто противоположное: если так можно выразиться, половой акт в разрезе. Как они это сняли, ума не приложу! Дрожащий от возбуждения фаллос проникает во влажное пульсирующее влагалище и после нескольких толчков, содрогаясь, бурно оплодотворяет яйцеклетку. Итак без конца…

А посредине, между экранами, высилась полутораметровая куча вставных челюстей, из неё торчала живая человеческая кисть, сложенная фигой. Вот, собственно, и всё, если не считать трёх обнажённых девиц, разносивших дешёвое шампанское. Их молоденькие тела были сплошь покрыты отборными лагерными татуировками, разумеется, смывающимися, а спереди, наподобие фартучков, закрывая главное, висели алые шелковые треугольники с жёлтой бахромой – советские вымпелы «За ударный труд». Помните?

Нагие «татушки» были теми самыми изгнанными из дому групповыми жёнами Фила Беста. Они внимательно осмотрели зрелую соперницу, одетую в скромный брючный костюм, и презрительно вздёрнули голые грудки.

– Что это? – тихо спросила Антонина Сергеевна, озираясь и поёживаясь.

– Актуальное искусство! – ответил Бесстаев и, раскланиваясь со знакомыми, пояснил: – Расстрел и зачатие символизируют вечный круговорот жизни.

– А челюсти?

– Челюсти – бренность плоти.

– А эти? – кивнула в сторону «татушек» Афросимова.

От её прокурорской бдительности не ускользнуло странное поведение девиц.

– Эти? Даже не знаю! – соврал художник, понимая, что совершил ошибку, приведя возлюбленную сюда. – Минуточку, Антонина Сергеевна, я познакомлю вас с виновником торжества! Мой друг! Большая умница! Лунный талант!

Виновником оказался унылый лысый заика в грубом свитере и кожаных штанах, заправленных в высокие десантные ботинки. Он представился, поцеловал даме ручку, но, к удивлению Афросимовой, заговорил не о высоком искусстве, а стал, запинаясь, клацая зубами и дёргая головой, жаловаться на галериста Мурата Гильмана, который слупил с него страшные деньги за аренду подвала:

– Л-людоед! С-сволочь! Фил, ут-тебя в «Лось-б-б-банке» ч-ч-то-нибудь лежит?

– Лежит, – насторожился Бесстаев.

– 3-з-забирай! Скоро лопнет.

– Почему?

– Мне в «Лосе» обещали челюсти п-п-проспонсировать! Дорогие оказались, г-г-гады! – Актуальщик указал на кучу зубных протезов. – Но в последний момент к-к-кинули, хотя раньше всегда давали денег без з-з-звука. Верный п-п-при-знак, что банк в-в-валится…

– Так вот почему там фига! – догадалась Антонина Сергеевна.

– Н-нет, – грустно мотнул головой лунный талант. – Это с-символ д-духовного сопротивления м-м-мировой энтропии…

– А-а-а… – смутилась прокурорша.

Афросимова, отдавшая жизнь тому, чтобы кнутом закона загонять зло в узкие врата государственного обвинения, вдруг очутилась в совсем ином, странном мире, где люди живут только ради новизны. В этом мире нет ни зла, ни добра, здесь презерватив, надетый на нос Гоголю (работы скульптора Андреева), – отнюдь не мелкое хулиганство (см. УК), а перформанс, на который слетается дюжина телекамер. А когда Антонина Сергеевна впервые в жизни вошла в огромную, как языческий храм, студию с окнами на Кремль, вдохнула этот неповторимый запах живописной мастерской, увидела прислонённые к стенам незаконченные полотна на подрамниках, у неё закружилась голова. Бесстаев тоже был ошеломлён, обнаружив под строгой прокурорской оболочкой женщину, способную довести его своей нежной неукротимостью до исступления. Он понял, что наконец встретил ту, с которой можно плыть на закат!

Однажды, нежась и тетёшкаясь после бурных объятий, он рассказал о своём замысле – написать её двойной портрет. Поначалу Тоня, с недавних пор совсем не железная, смутилась, даже обиделась, но Фил взял любимую за руку и подвёл, обнажённую, к огромному студийному зеркалу. Она внимательно слушала его горячие слова о том, как прекрасно её зрелое тело, смотрела на своё отражение и, наверное, впервые в жизни поняла, что пышная плоть, которой она всегда стеснялась, заслуживает другого, совсем другого! И Тоня согласилась, тем более что Фил пообещал: портрет никто никогда не увидит, полотно останется в мастерской, и это будет их сокровенной тайной. В тот же день Бесстаев встал к мольберту и, обычно скорый на кисть, на сей раз не торопился, наслаждаясь работой и натурщицей.

Каждый день после службы Афросимова приходила в студию позировать, а когда приближалась пора возвращаться домой, Фил уговаривал её остаться навсегда, переехать к нему и зажить по-семейному. Но она отказывалась, опасаясь оскорбить мужа и потрясти детей. Кстати, Сурепкин ни о чём таком даже не догадывался: жена почти всегда возвращалась с работы поздно, но его вдруг после многолетнего равнодушия вдруг страстно потянуло к почти забытому телу Антонины. Она долго отнекивалась, увиливала под разными женскими и общечеловеческими предлогами и наконец, содрогаясь, уступила. Это было ужасно – изменить любимому человеку с мужем!