Юрий Поляков - Три позы Казановы

– Папа, но почему ты встал на путь борьбы с советской властью? – сквозь слёзы удивилась старшая, Оля. – Ведь всё у нас было так славно! Мы ни в чём не нуждались. Мы пели хорошие песни, учились, боролись…

– Поймите, доченьки! За глянцевой вывеской страны, где так вольно дышит человек, на самом деле скрывается преисподняя, а вместо сатаны правит бал усатый кремлёвский горец с широкой грудью осетина! Он уже перемолол в ГУЛАГе жерновами пролетарской диктатуры несколько миллионов ни в чём не повинных людей…»

– Сто миллионов! – поправила сэросиха красным карандашом.

– Сто миллионов никак невозможно! – робко возразил Кокотов.

– Почему?

– Ну как же! Перед революцией население Российской империи насчитывало сто пятьдесят миллионов. Польша, Финляндия, Прибалтика отделились. Это миллионов двадцать пять. Столько же погибли на германской и Гражданской войнах, от голода, эпидемий, многие уехали в эмиграцию. Потом двадцать миллионов погибли в Великой Отечественной войне…

– Тридцать! – поправила гранд-дама таким тоном, словно речь шла об овцах.

– Хорошо – пусть тридцать. Тридцать, двадцать пять и двадцать пять – получается восемьдесят. Если к ним прибавить ещё ваши сто миллионов и вычесть всё это из ста пятидесяти миллионов, то получается минус тридцать миллионов. Даже если учесть высокую рождаемость тех лет, у нас в лучшем случае выйдет ноль!

– Ноль чего? – удивилась она.

– Населения. Никого. Пустая земля.

– Минуточку, Андрей Львович! Вы собираетесь писать художественное сочинение или статистическое? – подозрительно спросила гранд-дама.

– Разумеется, художественное!

– Тогда посидите здесь!

Она встала и, по-балетному выворачивая мыски, скрылась за большой полированной дверью, рядом с которой была прикреплена золотая табличка:

Борис Леонидович Альбатросов, председатель Российского отделения Фонда Сэроса

Альбатросов, кстати, был видным писателем, обласканным советской властью. Его шеститомное собрание сочинений пылилось во всех книжных магазинах, а пятикомнатная квартира на Неглинной поражала своими размерами даже заезжих прогрессивных западных литераторов. И вот к какому-то славному юбилею ему за неутомимую литературную и общественную деятельность полагался орден Ленина.

И всё уже было решено, как вдруг его сынок, студент Института международных отношений, редкий дебил, попался на спекуляции валютой. От тюрьмы отец его, разумеется, избавил, сбегав на поклон в ЦК и напомнив о том, как по просьбе руководящих товарищей бодал упёртого Солженицына. Альбатросова пожалели (у самих росли те ещё обалдуи), но решили всё-таки немножко прижучить за существенные недостатки в деле воспитания молодого поколения. В последний момент орден Ленина ему заменили на Трудовое Красное Знамя, каковое у него уже имелось в количестве двух штук. И всё бы ничего, но его одногодок, тоже писатель и, можно сказать, литературный супостат из рук Брежнева в те дни получил именно орден Ленина. Такого унижения Альбатросов не стерпел.

– Позор! В какой стране мы живём! – кричал он жене, плотно притворив дверь спальни и выдернув из розетки телефон. – Даже изверг Сталин говорил: «Сын за отца не отвечает!» А они? Ну как жить в этой стране? Ненавижу!

Ночью ему приснились две аптеки в Харькове, отобранные в 1927 году, несмотря на то что его отец, провизор, снабжал большевиков кое-какими химикалиями (не бесплатно, конечно!) для изготовления метательных снарядов.

На следующий день Альбатросов, всегда сочинявший свои книги с утра пораньше, встал с постели небывало поздно, зато убеждённым антикоммунистом, о чём благоразумно помалкивал до девяносто первого года. Узнав о крахе ГКЧП и победе демократии, он собрал пресс-конференцию и на глазах потрясённых западных журналистов сжёг свой партбилет. (Вторым подобный подвиг совершил Марк Захаров.) Эта картинка облетела все мировые агентства, а «Вашингтон пост» напечатала статью под названием «Альбатрос новой русской революции». И нет ничего удивительного, что знаменитый финансист Сэрос позвонил ему через месяц и предложил возглавить российское отделение своего фонда, назвав такой оклад жалованья, что писателю пришлось вызывать неотложку…

Гранд-дама вышла из-за глянцевой двери и направилась к Кокотову походкой Одетты, измученной артрозом.

– Вот, Андрей Львович, еле спасла ваш проект!

– Да что вы? Спасибо… Не знаю даже, как вас…

– Потом, потом, – потупилась сэросиха. – Слава богу, Борису Леонидовичу очень понравился ваш замысел. А то ведь могло случиться самое худшее. Вот всё, что я смогла для вас сделать…

Она положила перед Кокотовым синопсис, где «100 миллионов» было исправлено на «36,6 миллиона», а на полях, как это делается в бухгалтерских документах, появилась надпись «Исправленному верить» и летучая подпись Альбатросова, действительно напоминающая птицу, реющую над волнами.

…Получив солидный аванс, равнявшийся годовой учительской зарплате, Кокотов уселся за машинку и задумался. Завязка-то у него была – лихая и неожиданная, но вот что делать дальше с Тимуром и его командой, решившей убить Сталина, он понятия не имел. И тогда Андрей Львович отдался на милость вдохновения.

В поезде, оставив дома потрясённых дочерей Олю и Женю, полковник Александров задумчиво смотрел в тёмное окно. Но недолго слушал он мерный колёсный перестук: в ста километрах от Москвы литерный задержали и отогнали в тупик. Выглянув в окно, бывший белогвардеец увидел у насыпи чёрную арестантскую «марусю» и угрюмых кожаных людей вокруг автомобиля. «Да здравствует Учредительное собрание!» – громко крикнул он перед тем, как застрелиться из именного браунинга, полученного из рук маршала Тухачевского за успешное подавление Антоновского восстания. Чтобы не поднимать лишнего шума, самоубийство героя Испании объявили результатом неосторожного обращения с оружием и похоронили полковника со всеми полагающимися воинскими почестями.

Немногим дольше светила удача майору Гарееву. Едва он завёл с личным составом речь о том, что династия Романовых радела о народе получше-то большевиков, на него сразу донесли. Когда в домик, где он квартировал, шурша хромовыми тужурками и скрипя портупеями, вошли чекисты, Георгий крепко спал. В итоге: неправый классовый суд и пятнадцать лет лагерей за попытку организовать монархическое подполье в РККА.

Тимура тоже поначалу заподозрили в измене Родине, но мудрый мальчик, усыпляя бдительность врагов, выступил на комсомольском собрании и громогласно отказался от контрреволюционного дяди. Он хотел также отречься и от мамы, но добрый старичок из райкома, которого расстреляют через полгода за дружбу с Бухариным, объяснил: это совсем не обязательно – достаточно дяди. Гареевых оставили в покое, прогнали только с казённой дачи. Приняв предложение осиротевших Оли и Жени, мать и сын Гараевы поселились в доме у сестёр Александровых.