Владимир Киршин - Дед Пихто

— арт-проект какого-то польского американца. Вокруг по газонам ходят немцы (по газонам — немцы!), ходят семьями и глазеют на человечков, жуя кукурузу и гогоча. Очаровательная француженка в красной шапочке Шарля Перро крутит ручку шарманки и поёт, притоптывая, пристукивая деревянными башмаками. Болгарская нестинарка под волынку пляшет босиком по битому стеклу. Джаз-бэнд из шести рыжих пыльных фраков уже отыграл и собирает манатки, ма-тюкаясь по-русски. «Привет, матовые», — говорит им Калачов. «О, земляк, дай закурить. Давно из России?» — «Сто лет».

Калачов заплакал и проснулся. Солнце стояло высоко, ромб света на стене лежал низко. «Арт-отель», 10-46 местного, потсдамского времени. Калачов решительно сдул с себя невесомое одеяло, прошёл в ванную. Выдавил на зубную щётку восклицательный знак. Брился особенно тщетельно. Ну, душ — как всегда.

Завтракал скромно. Трёх дней изобилия вполне хватило, чтобы насытиться. Взял кофе, сэндвичи и чашку фруктового компота на сладкое. Вышел на солнышко, присоединился к Олесю Кавычко; Винтера не было. Олесь завтракал с подружкой, оба обрадовались появлению нового лица, задвигались, заговорили — надоели уже друг другу за ночь. Подружка была из Будапешта, капризная, глаза маслинами. Калачова с неё мутило. Перед глазами стояла Ане, моя Ане, где ты, — без вопроса повторялась мантра на одной тоскливой ноте. Вслух он лениво шутил и имел ненужный успех, от этого шутил ещё ленивее и ещё успешнее. Олесь подбрасывал реплики и урчал. Подружка хохотала как безумная. За минуту до скуки они профессионально закруглились и встали.

Иллюзион. В кадре мастера: Лелюш, Эйзенштейн, Коппола, Феллини, Чаплин с тросточкой, Калачов с девушкой. Все неподвижны.

ДЕВУШКА. Ты веришь в сон?

КАЛАЧОВ. Не знаю.

ДЕВУШКА. Сегодня я видела плохой сон.

КАЛАЧОВ. Я тоже.

ДЕВУШКА. У нас с тобой нет будущего.

Пауза.

ДЕВУШКА. Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь. Скажи!

КАЛАЧОВ. У нас с тобой есть настоящее.

Они целуются — долго и нежно, то с силой, то с грустью продолжается их немой диалог, летают их руки, скатываются и снова взлетают, накрепко пеленая тела страстью. Вопрос о будущем уже позабыт, и нет диалога — Дуэт; губ не разнять.

Они застывают в изнеможении, обнявшись. Мимо проходит пожилая чета, не замечая молодых. Молодые выходят из кадра, мастера остаются — они картонные, а на мониторе — как живые: такой аттракцион. Это «Филь-ммузеум», музей кино, здесь полно аттракционов.

Они целуются везде. У террариума с вещами Марлен Дитрих, в зеркальной гримуборной Марики Рокк, среди колючей проволоки нацистского периода, в декорациях дворца багдадского визиря. В закутке позади огромного антивоенного черепа он, вконец обезумев, раздел её и стал раздеваться сам. Как вдруг дёрнулся фантастический биоробот в углу и заговорил с ними по-немецки. На Ане это не подействовало никак, а Калачов, не зная языка, вообразил себе бог знает что невероятно смешное — и всё испортил. Точнее, он самонадеянно решил отложить всё на вечер.

Они покидают укрытие. Ане, дрожа, ищет пуговицы, её правая грудь ведёт себя своевольно и не хочет прятаться в блузку. Ане торопливо смеётся, она приводит себя в порядок и исчезает, не сказав ни слова.

Калачов с неопределённой улыбкой остаётся стоять перед расшитыми золотом туфлями Мука.

По городу флаги, плакаты, по городу шествие духового оглушительного оркестра, блестящего взвода за ним бравых барабанщиц — они завораживают зевак верчением барабанных палочек и согласными взмахами стройных ног в белых гусарских лосинах. Клоуны, акробаты на раскрашенной платформе, в небе —аэропланы, листовки, пурга листовок, бумажные шапочки, колпаки, носы на резинке, сласти. Трибуна со световыми эффектами, с трибуны —речи, выклики победителей, вручение призов. Закрытие фестиваля.

Калачов, причёсанный, стоит с бокалом шампанского в огромном зале со стрельчатыми окнами, игольчатыми лампами. Он глазеет по сторонам. Посмотреть есть на что — кругом иллюзионщики, мастера грёз и мастерицы-грёзы. Одежда —без протокола: карнавал, восхитительный произвол, фейерверк индивидуальностей. Всяк заявляет себя теперь в одежде: то ключевое, что было недосказано в фильмах, то любимое, что все дни почему-то бездарно провисело в шкафу, то ударное, что по строгому расчёту было оставлено на финал, — всё теперь на виду. Апофеоз. Калачов медленно панорамирует зал, тренированным глазом обирая детали. Но всё не впрок —сочные, яркие детали, мелькнув, исчезают, как ягоды в траве. Кузовок без дна: Калачову в действительности нужен только один человек — Ане Линке, Ане, где она? Калачов нервничает. Деликатно маневрируя, он движется по залу. Его окликают, заводят разговор — он улыбается, уходит.

Он находит её в конце зала за ширмой. Взмывают скрипки. Ане прелестна, она белокура, голубоглаза и пронзительно, мучительно свободна. Одной рукой она вскрывает прозрачные судки с закуской, а другой зачем-то тычет в клавиши комьютера — считает закуску?

— Когда ты освободишься? — спрашивает Калачов у абсолютно свободного существа.

— Завтра утром, — смеётся Ане. У Калачова ощутимо вытягивается лицо.

— Давай сбежим, брось всё, давай сбежим, — бормочет он чужой текст неизвестно откуда.

— Что? — переспрашивает Ане. У неё весёлые белые зубы.

— Ничего. Я буду на площади, в кафе. Приходи. Хотя бы ненадолго.

Она кивает. Он отходит.

Он ставит бокал на столик, пальцы занемели от стекла. Пора домой. Домой...

Перед ширмой играют скрипки, струнный квартет. Перед скрипками жуёт тартинки Олесь Кавычко, лауреат, сегодня он отхватил второй приз в номинации неигрового кино.

— Олесь, я в трауре, угости меня водкой.

— Айн момент! — по-братски откликается лауреат Кавычко. — Рули потихоньку в кафе. Там Винтер должен столик занять. Ты один? — Вопрос, как нож в сердце. — Ага, а я пока свои плёнки заберу, — смутившись, заспешил Кавычко. — Я только заберу, закину в гостиницу и назад — это где-то полчаса. Чтобы потом не дёргаться, верно? Спокойно посидеть.

Калачов находит на подносике водку или что-то похожее — опрокидывает в рот. Как вода. Девчонка на скрипке играет самозабвенно, враскачку. Асексуально — скрипка ей заменяет всё. Кругом ходят люди с бокалами и без, без конца окликают друг друга, заводят разговор, что-то записывают —адреса —и расходятся, рекомбинируют безлико. В сторонке стоит несчастное создание в нарядном шифоновом платьице и широкополой шляпе.

Никто не подходит к ней, и скрипки у неё нет, которая заменила бы всё. Фройляйн в жёлтой ужасной панамке, сунув руки в карманы «полусредних» — до середины голени — штанов, что-то длинно объясняет толстяку в клетчатом пиджаке. У толстяка чёрная бабочка зажата жирным подбородком, редкие приглаженные волосы потрясающе отчётливы. Всё остальное как бы размыто и большей частью утекло, а волосы остались и режут глаз. Чета в вечерних туалетах вот-вот закружится в вальсе — такие оба бальные. Как определить человека: можно по лицу — чем старше, тем точнее; можно по голосу, по кисти руки, по содержимому его торбочки — но только не по одежде. Её человек сочиняет, чтобы всех запутать.